В то время как заместитель Эрпа внешне реагировал на происходящее, сам Эрп все еще лежал на кровати фрейлейн Бродер и продолжал дискуссию, которая приобретала для них обоих все большее значение. Поскольку его аргументы теперь никто не опровергал, он счел их слишком меткими и ценными, чтобы оставить только в голове. И потому он собрал их воедино и, вместо того чтобы спать, через несколько часов (после разговора с Элизабет) изложил в письме, письме № 2, имевшем, правда, дату и подпись, но тоже без обращения и состоявшем лишь из обрывков мыслей, которые он не упорядочил, потому что они не поддавались упорядочению. Выглядело все это так.
«Величайшие события в жизни кратки и однократны: рождение и смерть. Не есть ли страх перед краткостью и однократностью любви страх перед ее величием?
Она любит реальности? Опьянение — одно из них, как и отрезвление. Скорее всего она не любит их, она их боится.
Лишь одно желание неосуществимо: чтобы все осталось таким, как оно есть. Сожаления достоин тот, кто при виде накрытого стола не может не думать об объедках, грязных тарелках, обглоданных костях и пятнах на скатерти.
Очень редко встречаешь человека, с которым стоит спорить.
Жизнь в собственном, строго реальном смысле может ведь быть только одним — сознательным существованием в настоящем времени. Живет ли вообще тот, кто не в состоянии стоять на грани прошлого и будущего, неустрашимо, без головокружения, забыв об опыте и предвидении?
Бывает ли такое: женщина, слишком умная для любви?
Вернейшее средство против большой любви — поддаваться малейшему искушению.
Событие: когда ему становится ясно, что то, что она говорит, заинтересовало бы его даже и в том случае, если бы она не была женщиной.
Правда о спящей красавице: она разбудила принца, который ради собственного спокойствия насадил живую изгородь между собой и миром».
Все это он придумал во время обвинительной речи Аниты, и даже гораздо больше, но кое-что в письмо не включил, например такое: каждая попытка совращения построена на лжи. Вероятно, фрейлейн Бродер перевела бы «ложь» словом «иллюзия» и увидела бы в этом подтверждение своего тезиса о несовершенстве наслаждения, а может быть (что было бы еще хуже), и угадала бы, о чем он при этом думал: об Элизабет. То, что ее имя никогда не произносилось ими, было ложью, ложью посредством умышленного умалчивания. Во время их ночного разговора он ежеминутно вспоминал женщину, с которой прожил двенадцать лет, — сравнивая, доказывая или опровергая.
Он мог сказать о ней только хорошее, но чувствовал, что момент для этого неподходящий.