Мантеку же настроение Карла к этому времени стало казаться еще более неясным, чем его жене, успевшей посмотреть на Эрпа в бродеровском освещении (конечно, одностороннем, но более ярком). Как Элла Мантек и ожидала, девушка без околичностей приступила к делу. «Вы о нас знаете?» Отлично, а для чего этот спектакль? В ее интересах поговорить начистоту. Конечно, на Карла это как будто непохоже, но ему всегда трудно реагировать быстро, он прыгает только с большого разбега. И тут прозвучало веское слово о состоянии Карла, которое девушка назвала революционным: старые законы жизни он разрушил и теперь задача в том, чтобы (преодолевая сопротивление, не располагая опытом) создать новые, а это даже более сильным натурам давалось с трудом. «Сумеет ли он?» В ответ фрейлейн Бродер улыбнулась, и Элла Мантек порадовалась той приятной естественности, с которой девушка дала понять, что она уверена в своих силах.
Итак, они сидели на фоне книг — словно их разместил там режиссер телевидения как иллюстрацию к теме: будем жить культурно! — эти трое мужчин, попивая, покуривая, дискутируя. Разница в возрасте между ними была невелика (Хаслеру 50, Мантеку 45, Эрпу 40) и (не считая лысины Хаслера) почти незаметна, но, если прислушаться к их разговору, Эрп производил впечатление строптивого юноши среди взрослых, что и понятно: ведь надлежит принять во внимание, что он чувствовал себя окруженным врагами, жаждавшими разлучить его с самой замечательной в мире женщиной, и что он был один, ибо любимая опять смеялась и болтала с литературной знаменитостью, словно не замечая, в каком отчаянном положении он оказался.
Его отвлекала ревность (но здесь мы о ней только упомянем в скобках, рассматривать же ее будем в главе 17) и мешали комплексы.
Излишние.
Допустим, но тем не менее они у него были, как были бы у любого другого на его месте: Мантек и Хаслер распоряжались его (и ее) судьбой! То, что они хорошие (то есть относящиеся критически) друзья, тут мало помогало. Карл старался быть честным, как только мог, но вместо того, чтобы задуматься над собой, он думал о самообороне. Из-за этого, а не из-за сговора друзей, беседа действительно превратилась в своего рода допрос, что особенно сбивало с толку Мантека — у него было меньше всех времени, чтобы составить себе определенное мнение, и поэтому он много говорил, критически заострял, вызывал на возражения Карла, но чаще всего добивался при этом возражений Хаслера, против слова «мещанин», например, которое было для того не только чересчур ругательным, но и слишком неточным и многообразие значений которого, по его словам, обычно сводилось лишь к одному: мещанином всегда оказывался другой. Но Мантеку важен был не термин, ему хотелось сказать следующее: порывы Карла улетучились вместе с его молодостью, он почувствовал усталость, предался покою, утратил всякое честолюбие, а теперь вдобавок к дому и машине завел еще любовницу. Так ли это было? Огрубленно, конечно, но ведь верно. Нет, неверно, здесь речь ведь идет о любви. Но и о дисциплине! В первую очередь речь шла о людях. Да, но не только о двоих, а по меньшей мере о троих, и о детях тоже. Тут Хаслер вставил цитату из Маркса об умершем супружестве, продолжение которого без любви безнравственно, но не попал в цель, ведь Мантек не был ни ригористом и моралистом, ни догматическим сторонником сохранения брака и противником развода, просто он судил, как всякий, кто ничего не знал по существу, услыхал — кто-то ради более молодой бросил жену и детей! Он не мог думать иначе, потому что знал Элизабет и ценил ее ненавязчивую искренность, он считал себя вправе быть резким, так как предполагал, что говорил как товарищ с товарищем.