Буриданов осел (Бройн) - страница 67

В своих внутренних кинофильмах он видел себя в сельской библиотеке, в убогой комнате (уборная во дворе), с половинным окладом, без машины, целый час бредущим пешком к вокзалу или на партийном собрании, обсуждающем его персональное дело, в кабинете адвоката, выясняющего, когда он в последний раз имел половые сношения с женой, на бракоразводном процессе, рядом с рыдающей Элизабет. Но все время, снова и снова, они являли его взору пустующую комнату с видом на Шпрее, профессора с удочкой, собственную кровать (с матрацем «Шлараффия»), книги, утренний душ, накрытый к завтраку стол с цветами, детей — одним словом, он изнемогал от страха и жалости к самому себе.

Но такое случалось только в часы бессонницы. И он боролся с этим — впрочем, тщетно.

Ему бы следовало принимать контрмеры, читать например. Фрейлейн Бродер постоянно предлагала ему такой выход из положения, когда он (разумеется, опуская детали) рассказывал ей об этом; свет ей не помешает, напротив, она проснется, убедится, что он здесь, и, счастливая, опять уснет. Но он этого никогда не делал, считаясь прежде всего с ней и терзая себя: ведь таким образом он становился мучеником, а она — виновницей его мучений.

Кто хочет страдать, всегда найдет своего мучителя, будь то просто спящая женщина.

Психологические выверты, кажущиеся неправдоподобными, если учесть, сколько блаженства ему доставляло смотреть, как она просыпается. Это было и оставалось для него чудесным переживанием.

Она, правда, вскоре лишила его этого наслаждения, попросту прячась от него. Она считала, что ласки в непроветренной комнате, с нечищеными зубами и всклокоченными волосами могут повредить любви. Она была счастлива, что он находил ее красивой, но считала это заблуждением, которое как можно дольше не должно рассеяться. Поэтому предпочитала, чтобы он увидел ее только за завтраком. Не могла она привыкнуть и к тому, что, как только она просыпалась, он сразу начинал говорить о своих сновидениях и ночных раздумьях. Время между пробуждением и службой необходимо ей было для иного: она обдумывала распорядок дня. Она не привыкла разговаривать с утра, до начала занятий или службы. И с облегчением вздыхала, когда он надевал пальто и уходил.

Водопровод, сточные трубы и, следовательно, также клозеты появились в этом доме значительно позднее его постройки, но все-таки тому уже лет 70 или 80 назад. И тем не менее кое-кто из жильцов все еще не привык дергать цепочку после окончания своих дел, хотя к этому и призывала дощечка с надписью, выполненной, правда, вычурными, но, к сожалению, не светящимися буквами, что было бы весьма желательно, поскольку лампочки в уборной не было, зимой по утрам и вечерам приходилось пробираться ощупью и сидеть в темноте, если забыть (как постоянно случалось с Карлом) карманный фонарик и положиться на действующий две минуты световой автомат на лестнице, вспомнив о фонарике лишь после того, как переступишь порог, что крайне раздражало жившую на том же этаже (за небесно-голубой дверью) семью Грюн и толкало ее к оборонительному наступлению, осуществляемому тремя рыжеволосыми юнцами, которые вылетали из своей квартиры с криками «какого черта!», «до каких пор?» или еще худшими (относящимися к делу) и с грохотом захлопывали незапертую дверь, а однажды даже повернули торчащий снаружи ключ, так что Карл, не желавший подымать шума, чтобы не выставлять себя на посмешище, вынужден был выжидать в темноте, пока фрейлейн Бродер не заподозрила неладное и не освободила его из заключения. Особенно тягостны были для него, когда он выходил в пижаме и халате, встречи на лестнице, случавшиеся часто, хотя он, замерзая и переступая с ноги на ногу, на пятом или же на третьем этаже долго прислушивался, прежде чем продолжить свой путь. Трудно было отделаться от подозрения, что на четвертом этаже специально подкарауливают за дверями, пока он спускается или подымается по лестнице, чтобы именно в этот момент направиться на работу, в школу, в булочную или же туда, куда и он. Образцово вела себя лишь соседка-пенсионерка, вдова железнодорожника Ланге, лежавшая до десяти в кровати и, кроме того, никогда не пользовавшаяся уборной — феномен, — загадочный даже для фрейлейн Бродер. (Она признавалась, что не раз задумывалась над этим.) А когда Карл возвращался, кран и зеркало все еще блокировались возлюбленной. Дотронуться до нее в это время, поцеловать сзади ее обнаженные плечи или хотя бы посмотреть на нее строго воспрещалось. Не любила она также, чтобы он оставался на кухне и помогал готовить завтрак. Стремясь дать выход своей энергии, он начинал в комнате, служившей спальней, столовой и кабинетом, складывать постельные принадлежности. «Что ты там делаешь?» — «Убираю постели». «Но они должны сначала проветриться!» В бешенстве он уничтожал плоды своих трудов, распахивал окно и мерз. Утренняя гимнастика исчерпывалась несколькими осторожными приседаниями, места для разминки лежа не было, каждый взмах руки вызывал какие-нибудь разрушения. «Можешь умываться!» Она исчезала на лестничной площадке. Тело его после постели жаждало холодной воды, теперь же оно остыло и его пробирала дрожь в нетопленой кухне, пока он неловко и долго мылся мочалкой и успевал домыться лишь до половины (до пояса), когда она возвращалась, останавливалась в дверях, с удовольствием глядя на него. «Мне ведь запрещается смотреть на тебя. Иди в комнату!» Она пугалась его тона и уходила. (На следующее утро и во все дальнейшие утра она проходила мимо, словно его здесь и нет, а он ужасался тому, что она способна на такое.) Она быстро одевалась и возвращалась в кухню, прежде чем он успевал вытереться. Халат прилипал к мокрой спине. «Извини, но пора варить кофе, иначе опоздаем!» Как неприятно было чистить зубы, когда она слышала производимые при этом звуки! В наказание он молчал, даже когда они сидели за завтраком, как всегда в креслах; позади нее на тахте, рядом с ним на полу валялось неубранное постельное белье, его пижама, ее ночная сорочка. Она дотрагивалась до его руки. «Не сердись, завтра все сделаем лучше!» Каждое утро они хотели все сделать лучше, но никогда им это не удавалось. «Неубранные постели портят мне аппетит». — «Но должны же они проветриться!» — «Не хочу огорчать тебя, но считаю это предрассудком. Когда их сразу убирают, они просто остывают медленнее, вот и все». — «Но ты же знаешь, что ночью постель впитывает пот». — «Я никогда не потею при такой температуре». — «Все ночью потеют». — «Хорошо, хорошо, я потею ночью, хоть и мерзну. Неужели ты думаешь, что при такой влажности воздуха тут может испариться хоть капелька влаги?» — «А запахи тела?» — «Во всяком случае, мне просто страшно возвращаться домой, когда я думаю о неприбранных постелях». — «Я всегда убирала их, когда возвращалась с работы. Прежде чем ты успеешь помыть руки и войти в комнату, все будет сделано». — «Ты забываешь, что сегодня дежуришь». — «Такое бывает всего раз в неделю!» — «Прости, пожалуйста, мою чрезмерную любовь к порядку». — «Может быть, это признак внутреннего разброда». — «А может быть, и свидетельство внутреннего порядка». Так разряжалось его утреннее недовольство, без повышения голоса, без взрыва, с безотказно действующими контрольными клапанами. Иной раз поводом служило отсутствие блюдец, иной раз масло в бумаге, полная с вечера пепельница, хлебные крошки в мармеладе, способ топки печи. Каждый старался сохранить приветливый тон, говорил «дорогой», «дорогая», но отлично понимал, как это раздражало другого. Каждый вечер она давала себе слово молчать, и каждое утро защищалась, находила оправдание для своих привычек, становилась неуступчивой. «Не сердись, воробышек, но запах твоей колбасы вызывает у меня тошноту». — «Почему вдруг сегодня?» — «Просто я раньше не говорил». — «Я охотно ела бы с тобой мармелад, дорогой, как и полагается истинным немцам, но не могу — сладкое утром для меня все равно что рвотное». — «Понимаю. Как для меня вот этот кофе. Неужели тебе нравится такой?» — «Какой такой?» — «Со всей этой дрянью!» — «Но это же самое вкусное. Процеженный кофе мне кажется слишком жидким». — «Он не будет жидким, если умело приготовить его». — «Но это займет слишком много времени». — «Раньше я тоже так думал, но это неверно. Вот послушай: в то время как ты…»