Неважно, что Петерсен говорит и что думает, я выигрываю.
Я ерзаю на своем месте, готовясь встать. Начать долгую прогулку по шикарным коридорам, пока мы не доберемся до полированного линолеума и голых белых стен глубоко в недрах учреждения, которые члены семьи и высокопоставленные гости никогда не увидят; личная маленькая империя Петерсена. Мой сопровождающий слегка кашляет позади меня, и я знаю, это предупреждение: он там. Если я позволю себе какие-то резкие движения – ринусь вперед, брошусь на доктора Петерсена, как я это уже делала в прошлом, и, должна сказать, весьма успешно, – он меня остановит. По крайней мере, он так думает. Я не уверена. Хотя он большой. И молодой.
Это не имеет значения; сегодня я не собираюсь атаковать доктора. Я просто хочу уйти. Чтобы вернуться к моей не-жизни и смотреть в стены. В телевизор. На других «пациентов», которые на самом деле просто психи. Я много смотрю. И делаю это сейчас с доктором Петерсеном, ожидая, когда он сдастся и отпустит меня.
Он отворачивается от часов обратно ко мне. Замечает, как изменилось выражение моих глаз – в них облегчение, а не полное презрение или отвращение, – но прячет чувства, прежде чем я успеваю их прочесть.
– Что-то не так, Хезер? – спокойно спрашивает Петерсен.
Чересчур спокойно. Мой мозг фиксирует его странный тон – слишком приятный, слишком довольный, но я так хочу покинуть комнату, что не останавливаюсь на деталях. Вместо этого я говорю. Какая разница, он ничего не может поделать со своим идеальным расписанием и всем прочим.
– Наш час вышел, – сообщаю монотонным голосом. Еще одно мое умение.
– А, понятно. – Он по-прежнему спокоен. Все так же доволен собой. Что я упустила? – Хезер, сегодня я выделил тебе время на двойной сеанс. Решил, что нам с тобой следует начать заново, раз уж нынче годовщина события…
Его слова сливаются в одно. В ушах звенит, голова отупела от шока. Два часа, не один. Я теряю контроль.
Потому что это тяжело. Сидеть здесь, делать вид, будто мне все равно. Это тяжко. Конечно, мне не все равно. Не из-за Петерсена, но Мартин… Эмма… Дуги. Даже Даррен. Не говорить, глотать слова, давить их в себе – глубже, глубже – не помогает. Снаружи я тверда как камень: отстраненная, бесстрастная, холодная. Но внутри я горю, страдаю в своем личном чистилище. И он знает. Этот ублюдок Петерсен знает и не успокоится, пока не вытащит из меня правду, кусочек за кусочком.
Ненависть курсирует по телу, и я хватаюсь за нее, держусь, как за якорь, пока снова не овладеваю собой. Пока снова не чувствую некое подобие контроля. Хотя он такой хрупкий. В отличие от презрения, гнев накатывает волнами – и вот во время «отлива» я и становлюсь уязвимой.