Потом он спросил, а почему она, собственно, так интересуется этой Кимель, или Лимель, или что-то в этом роде.
Ей показалось, что она ее откуда-то знает. Проходила и подумала — а вдруг. Евреи кочуют с места на место и часто, бывает, находишь знакомых там, где не ждешь.
— Точно, — сказал Сэмюэль-сын. — Мой отец Мозес Сэмюэль, пока не открыл тут магазин, исколесил все северные штаты, торгуя продукцией разных фирм.
Когда она собралась уходить, унося под мышкой хорошо упакованный сверток, он вышел из-за прилавка и, провожая ее к двери, вспомнил:
— Минутку! Про эту самую Кимель, или, может быть, Лимель, или что-то вроде того…
— Да? — остановилась Иохевед Шиф.
Пять лет она работает здесь консьержкой. Время от времени, примерно раз в месяц, она заходит в его магазин и просит ткани, одежду и все такое прочее. Чтобы подешевле, но отличного качества. (У «Сэмюэля и сыновей» все товары отличного качества!) Но он знает, что в кармане у нее не густо, и уступает за полцены. Да какие там полцены — просто задаром. Достает со склада всякое старье и отдает ей. Сейчас мода меняется с недели на неделю, так зачем же держать на складе — только крыс разводить. А около года назад принесла большую картину, что-то синее с белым и серым, все в каких-то точечках и штришках. Сказала, что это вид Хайфы, писанный маслом, что она его в свое время получила в подарок, а сейчас хочет дать ему в счет вещей. Он взял и повесил в спальне. Он ведь старый сионист. Зачем ей эти вещи каждый месяц? — как-то спросил ее он. Для сестры в Эрец-Исраэль, там очень трудно живется. Ну, что ж, — сказал он, — я шлю туда доллары, а вы — неновые вещи.
— Приятного времяпрепровождения в нашем Гринфилде! — крикнул ей вслед Сэмюэль-сын.
На неделю мир для Иохевед Шиф замкнулся на пятачке перед железной решеткой. Она уже знала, что не уедет из Гринфилда до срока и не бросится Гуте на шею. Знала, что по истечении срока вернется к своим котам и будет по-прежнему получать посылки от Гуты и отвечать ей той же монетой. Прищурившись, Иохевед всматривалась в каждую линию ее одряхлевшего тела, запоминала каждую морщинку, вбирала в себя каждый шаг, каждый кивок, каждую улыбку, адресованную входящим в кабину лифта. Ходила следом, надвинув шляпу, а когда замирало сердце, прикрывая лицо руками. Наспех перекусив, возвращалась на пост против решетки со множеством завитушек. Небо садилось на Гринфилд, лебезя перед ней и меняя цвета, чтобы она оценила его красоту и усердие, но, не дождавшись доброго слова, обиженно тушевалась. Прошлого не было. Прошлое нахлынет потом, на корабле, и подбавит соли соленой морской воде. Было только многочасовое стояние неизвестно зачем и для чего и потухший, потерянный взгляд. Однажды мелькнула мысль — пробраться в Гутин подвал и посмотреть на медные украшения, серебряные подсвечники, деревянных верблюдов и открытки с видами Эрец-Исраэль. На связки писем и на посылку, которую Гута собрала в этот раз. Мысль примчалась, покрасовалась минуту-другую и унеслась, как не бывало.