Гард! Я все еду и еду в Париж, как тогда, в 1913 году. Я теперь не из Вильны, а с Луары, рядом с демаркационной линией. Сегодня нет смысла переходить ее, я слишком долго ждал. Мне нужно на операцию. Я еду в белый рай. Я еду в молочную страну.
Он был загадочным, одиноким, полным недоверия. Все в нем было странным и чужим. Я жила с ним, не имея понятия, что он за художник. Работая в мастерской, он не терпел, чтобы его беспокоили. Он использовал множество кистей и в запале работы бросал их одну за другой позади себя на пол. Тюбики из-под краски, кисти валялись повсюду, смятые и разодранные. Иногда он наносил краску руками, намазывал ею кончики пальцев, и краска оставалась под ногтями, ее невозможно было смыть. Закончив работу, он ставил картину лицом к стене, чтобы никто не мог ее видеть. Он совершенно серьезно запрещал мне смотреть его картины. Запирал их в шкафу. Ограждал от моих нежеланных взглядов. И я ни о чем не просила. Мне было достаточно жить рядом с ним. Мы были созданы для того, чтобы понимать друг друга, я любила его. Вот и все.
Гард! Никто никогда не видел моих картин. Они были невидимы, как и я сам. Я боялся посмотреть на них снова, боялся услышать из них голос, приказывающий мне уничтожить их, распороть холст ножом, сжечь дотла. Я никогда не рисовал тебя, чтобы мне не пришлось тебя сжечь.
Два года перед войной мы с Сутиным проживали каждый день как единственный, наслаждаясь каждым текущим часом, радостью быть вместе, тихой сладостью хрупкого счастья. Мы добровольно отринули наше прошлое и закрыли глаза перед будущим.
Гард! Кто знает, что такое будущее. Это ягода малина. Оно будет холодным, там никто не будет любить нас так, как мы любим друг друга сейчас. Это пустыня. Полынь, отсутствие. Там стоят одни незнакомцы, которые качают головой, закрывают глаза перед нами. Гард! В Минске и Вильне я скорее хотел в будущее, я был нетерпелив, я спешил. Париж уже ждал в будущем, я стремился туда. Но будущее отвлекает от картины, которая возникает внутри нас. Остановить время – вот что стало моим желанием тогда, в Улье, и грубый холст с неохотой подчинялся мне.
В Hôtel de la Paix на бульваре Распай я познакомилась с австрийской парой, которая, как и я, бежала от гитлеровского террора. Они были в Париже проездом, ждали возможности уехать в Америку. Я обратилась к фрау Тенненбаум, спросила, не посмотрит ли ее муж Сутина. Доктор предложил сделать рентген желудка, Хаим согласился, чтобы доставить мне удовольствие. У Сутина, сказал мне Тенненбаум, очень глубокая язва желудка. Боюсь, болезнь зашла слишком далеко и не поддается лечению. Организм ослаблен и истощен. Думаю, жить этому человеку осталось не больше пяти-шести лет. Неужели нет никакой надежды? – спросила я. Будем надеяться на чудо, ответил доктор Тенненбаум, и прописал Сутину висмут, папаверин, ларистин. В то время мы все надеялись на чудо. Предчувствия самые жуткие, надвигается война, по радио все время эти визгливые речи, но все еще надеешься на чудо, разве не удивительно?