Носиться с этими чудесами, не думать ни о чем другом – вот была наша ошибка. Боль – это ошибка, которая живет внутри нас. Белый рай полон этого молока, которое ждет меня. Я не хотел утонуть в собственной крови. Гард! Кто никогда не уезжает, тот никогда не возвращается.
Сутин выбросил лекарства, назвал врача шарлатаном. Мадлен Кастен знала знаменитого специалиста, профессора Госсе. Его диагноз оказался совершенно таким же. И Сутин хотел теперь выздороветь, правильно питаться, глотать любые лекарства, какие прописывали врачи. Годами он питался вареным картофелем, безвкусной лапшой, сваренной в воде, овощными супами, кофе с молоком. Он был истощен, сквозь кожу можно было видеть его малиновые ребра. Теперь он снова находил удовольствие в еде, я покупала ему ветчину, готовила бифштексы, жареных цыплят… Он смеялся, видя мои блюда на столе, шутил: Не притрагивайся к курице, это все для меня. Ему нравилось снова быть живым.
Фигуры должны были приказать времени остановиться. Только язва желудка дурным пульсом дергалась в животе, упущенный ритм гнал ее вперед и вперед. Гард! Ты ведь не оставишь меня, когда мне нужно на операцию в Париж? Как часто я призывал тебя в последнее время! Мне кажется, я еду в холодное будущее. Там лежит молочная страна, все кругом белое, коровы белые. Мне надо пройти через эту белизну, и она исцелит меня, Гард!
Каждый месяц я замечала улучшение. Друзья поздравляли его. Я ощущала это как свое личное счастье, это была моя заслуга. Влюбленные с изумлением наслаждаются своими ласками. Иногда он принимался внимательным взглядом рассматривать мое тело. Ты прекрасна, сказал он мне однажды, смеясь, ты похожа на картину Модильяни! Я знаю, что выгляжу смешной, рассказывая об этом.
Гард! Поговори со мной, не с водителями, не с будущим, поговори со мной. Посмотри на меня, я лежу здесь, около тебя, на этом металлическом помосте. Ты знаешь мои любимые краски, киноварь, свинцовые белила, веронскую зелень. Поговори со мной!
В августе тридцать девятого мы отправились в Сиври, деревню недалеко от Осера. Эстонский художник Эйнсильд бредил этим местом, прекрасные пейзажи, абсолютное спокойствие, вдали от горячечного Монпарнаса. Показались колокольни Осера. Сиври, его единственная бакалейная лавка, табак, молоко, колбаса и швейные нитки. Кофе и аперитив в одном месте. Комната у мадам Галан, простенькая и чистая, за водой нужно ходить к насосу. Дорога в Иль-сюр-Серен, тополя и солнце. Сутин рисовал их не один раз. Мертвые зайцы, крестьянские дети с перепачканными ртами. Я раздавала им сладости, чтобы они сидели тихо. Это было наше последнее тревожное лето, Сутин с недоверием караулил прибытие газеты, пытаясь понять, что происходит по ту сторону границ. Первого сентября 1939 года – Польша, спустя два дня объявление войны Францией. Раньше мы были всего лишь двумя чудаками с Монпарнаса, приехавшими провести лето, теперь на нас внезапно пало подозрение, не шпионы ли мы. А уж «враждебные иностранцы» – наверняка. То, что мы сами жертвы преследования, никого не интересовало. Всего неделей раньше Молотов и Риббентроп подписали договор о ненападении. Мэр, месье Себийот, надулся от важности и запретил обоим очевидным иностранцам с их подозрительными немецким и славянским акцентами покидать деревню «до дальнейших распоряжений». Мы застряли в Сиври. Летняя идиллия обернулась кандалами. Сутину после долгих мыканий удалось получить разрешение на поездку в Париж, чтобы проконсультироваться с врачами. Его клятвы должны были меня успокоить: ты-моя-жена, доверься-мне, я-тебя-никогда-не-брошу, только-не-расстраивайся.