Художник смотрит на голый светлый потолок и ждет, пока шум в коридоре схлынет. В стране снега и молока это, должно быть, означает ночь или что-то вроде ночи. Он пытается вспоминать, но воспоминаний осталось не так много. Утро в Шиноне, липы, черный «ситроен», странные люди, говорившие с ним в катафалке, бесконечно длинная поездка – но куда? Черные волки на мотоциклах, пряжки с язвительным С НАМИ БОГ, коляски, кожаные пальто. Он вспоминает, как Мари-Берта повесила ему на шею небольшой крестик на цепочке и шепнула, что Бог умер за него. Он ощупывает шею, но ничего не находит, ни цепочки, ни крестика.
Время тянется долго, но когда-нибудь она ведь должна наступить. Приди, ночь. Но она не приходит. Только это белое мерцание между пластинами жалюзи. Эти блестки перед глазами, снегопад, который хочет навести на него сон. Кто сыплет здесь столько снега, чтобы ему лучше спалось? При следующем отливе, когда слышно лишь тихое журчание в невидимых трубах, он снова выходит из палаты и идет по коридору к окну, нет, это даже не белая ночь, из тех, что знакомы северянам, он слышал, как русские бредили ими в Улье. Не полуночное солнце. Просто удивительно лучистый белый снежный свет.
В коридоре все еще ни души. Он подходит к окну, нежно проводит левым указательным пальцем по белому окрашенному подоконнику, в то время как другой указательный палец рассеянно обрисовывает контуры противоположного корпуса клиники – и отдергивается. Как будто его палец вспомнил слова доктора Готта.
Он уличил сам себя, его уличили собственные указательные пальцы. Ему запрещено здесь рисовать. Он исцелен. Полное освобождение от боли. Неужели это касается даже пары линий, намеченных указательным пальцем на оконном стекле? Как давным-давно, на балтийской песчаной земле, под соснами, где он рисовал острой еловой шишкой самые смелые портреты? Только здесь это всего лишь оконное стекло, на котором не осталось даже крошечного следа, настолько оно чистое, ни намека на грязь и пыль.
C виноватым разочарованием он отходит от окна, поднимается вверх по узкой лестнице в конце коридора. Клиника безмерно велика, и ее внутреннее устройство неясно, выпуклые двери и стенные шкафы бесчисленны. Несмотря на улегшийся шум, все-таки удивительно, что ему не встретился никакой другой пациент или строгий санитар, который отправил бы его обратно в палату.
Постепенно им овладевает отчаянная смелость, он решается проникнуть в другие помещения на верхнем этаже, где находится палата с деревянной куклой и где он подслушивал комитет заговорщиков во главе с маленьким кондитером. Нигде ни души, все комнаты пусты. Резкий белый свет. Он открывает еще одну дверь, за которой также подозревает пустоту, и вздрагивает. В ослепительно белом кубе на полу стоят аккуратно пристроенные друг к другу холсты в рамах и без рам. Многие и многие десятки, комната почти заполнена ими, только узкие тропки между рядами позволяют перемещаться в ней. Холсты заботливо сложены – но кем? В клинике, где строго-настрого запрещено рисовать?