Робко, двумя пальцами он отделяет один холст от другого и смотрит, что там изображено. Ужас охватывает его. Этого не может быть! Ему кажется, он сходит с ума, когда он узнает свои собственные картины, но не те, которые продал Гийому, или Барнсу, или Кастенам, а, вне всякого сомнения, именно те, что собственноручно уничтожил, исполосовал ножом в порыве недовольства, сжег в необузданной ярости разрушения. И вот они в полном составе собраны здесь, с издевательской тщательностью. Он обнаруживает даже те, которые сжег совсем недавно, в Шампиньи, перед тем как попасть в Шинонскую клинику, – бросил их в дымный, чадящий камин в маленьком домике рядом с Большим парком, при дороге в Пуан.
Как это возможно, что все они оказались здесь, кто этот идиотический собиратель жертв его разрушительной ярости? Возможно ли, чтобы из пепла и обрывков холста когда-либо составилось нечто целое? Он не верил в воскресение, в том числе в воскресение уничтоженных картин. Даже им не пристало надеяться на Машиаха. Или у картин тоже есть миндальная косточка, которая не поддается разрушению? Вот они все аккуратно выстроились в ряд, полный каталог его разрушительных злодеяний.
Целые гекатомбы еще из тех времен, когда он жил в Сере, все цело, все сохранено! То, что подбирали у него за спиной Зборовский и его шофер Данероль, то, что с хирургической точностью реставрировал Жак и что он потом сумел вырвать обратно у их коварства, – все там! Ничего не потеряно, совершенно ничего. Сохранено до… Страшного суда? Он не торопясь просматривает полотна и вспоминает свой безмерный гнев, ставший для них погибелью. Кому интересны эти отбросы и несчастья, для кого они еще могут представлять ценность, если он сам давно от них отрекся? Кто их украл и укрыл, чтобы он снова обнаружил их здесь? Что за небесные воры-хранители, покровители целости?
Он все меньше и меньше понимает это пространство белизны, где ему пообещали исцеление, и он действительно его получил, где ему даровали свободу от боли, но настрого запретили рисовать и в то же время сохраняли и собирали картины, которые он давным-давно приговорил к уничтожению.
Он ожидает, что вот-вот разразится неистовой яростью и с диким взглядом бросится к доктору Готту, чтобы пожаловаться на это кощунство восстановления. К его удивлению он, однако, остается совершенно невозмутимым. Они что же, напичкали его успокоительными? Как бы то ни было, искать бога в белом в этом лабиринте коридоров бесполезное занятие, к тому же после разговора о крови как соке особенного свойства он больше не показывался. Ни разу не подошел к его постели ни с тем притворным интересом, который старательно усваивают все врачи, ни с выпяченной грудью, переполняясь гордостью по поводу чудесного исцеления. Он просто больше не пришел.