Вот, возьмите, это аванс, мы посмотрим ваши картины в другой раз.
Художник застыл на месте, ошарашенный и возмущенный высокомерным нетерпением богачей. Он хватает купюру и бросает ее Кастену под ноги. Слепая надменность, они думают, будто им и так уже принадлежит все на свете, остается лишь вытащить пару паршивых бумажек. Непоколебимая гордость виртуозов голода. Это все еще его картины, он может делать с ними все, что захочет. И он решительно хватает их и убегает прочь.
Позже, уже после двадцать пятого года, они купят у Зборовского его большого красного мальчика из хора за… тридцать тысяч франков! Белая накидка поверх хорового облачения в тысячах цветных переливов. Словно он стремился запечатлеть совместную игру кровяных клеток, красных и белых, великое совокупление жизни и смерти в человеческой крови, согласно доктору Готту. Богачи смогли только пролепетать: Magnifique! Великолепно! Збо рассказал ему обо всем. Они упрашивали продать его, и он милостиво уступил.
Художник едва не обезумел от радости, он наконец чувствует себя у цели после всех этих лет, покупает костюмы и шляпы у Баркли, шелковые галстуки, элегантные туфли от Аннана, рубашки в крапинку, о которых он всегда мечтал. Его красно-белый церковный служка подарил ему новую одежду. И он полюбил гулять, помахивая тросточкой. Двенадцать лет спустя он прибыл в Париж заново, у него все получилось, и Збо хочет все больше его картин. Прошло то время, когда в его глазах читалось: Ты не Модильяни!
Теперь он оказался в лучезарном будущем, американец Барнс наконец провозгласил: Я покупаю будущее!
Зачем ему дочь и жена из прошлого, теперь, когда корабли давно доставили его в Гавр, когда он обосновался в Мерионе близ Филадельфии, когда одним яростным взмахом грязного рукава стерты с холста прежние жалкие пристанища, Улей и Сите-Фальгьер, все эти художнические убожества и клопиные крепости, пустые бутылки из-под дешевого вина, дрянные холсты. Я – в будущем, лоз мих цу ру! Оставь меня в покое!
Она пришла из мира, который он давно покинул, что теперь для него краснокирпичная Вильна? Она находится на другой планете, литовский Иерусалим, художественная школа, кто знает, кто там еще остался. Однажды ночью она прибегает на авеню Парк-Монсури, колотит в дверь, которую он не хочет открывать, и кричит:
Предатель! Предатель! Я знаю, что ты там! Она от тебя!
Они жили в двух разных мечтах. И теперь, в котельной ослепительно белого рая, он слышит пару ладоней, колотящих в дверь, и громкий женский крик:
Предатель! Предатель!
Медсестра тихо и печально смотрит на него, как он стоит с измазанными краской руками, у нее глаза Деборы, ее бледность, ее рот. И она не говорит ничего. Это она, и это не она. Она только молча глядит на него и своей немотой усугубляет его стыд. Он думает не об отвергнутой дочери Эме, он думает о запретах доктора Готта.