Скройтесь, шепчет он, тяжело дыша, в катафалке, забейтесь в какую-нибудь нору. Скройтесь, сейчас, немедленно. Черносотенцы уже едут, слышите, дети, быстро в лес, с собой ничего не брать, прячьтесь, пусть все лежит, они едут на телегах из Минска… бегом, что есть сил… Кико… казаки… ты слышишь…
Он не может вспомнить, когда в последний раз видел велодром. Стоял ли он после 17 июля 1942 года еще хоть раз на мосту Гренель, смотрел ли в сторону велодрома и Лебединой аллеи, узкого, игольчатого острова посреди Сены? Или же он только мысленно посылал туда свой взор, свою душу? По городу метались слухи. И он ненавидел себя за то, что не мог себе представить того ужаса, который творился на Зимнем велодроме. Никогда в жизни он не смог бы это нарисовать. Это было выше его сил.
Семь тысяч человек теснятся на трибунах велодрома, кричат, бродят, многие мечутся в панике, другие погрузились в апатию от голода и жажды. Внизу, в центре велодрома, палатка Красного Креста, единственный врач и две медсестры. Роженицы, умирающие, больные в горячке. Пять дней без еды, вокруг единственного шланга с водой – давка. Санузел засорен и непригоден для использования, с трибун на лежащих стекают кал и моча. Резкие команды охранников, которые на этот раз говорят по-французски. Какой-то трясущийся старик поднимается, кричит из последних сил:
Это великое недоразумение! Vive la République! Да здравствует Республика!
И оседает без сил вниз. Воздух не движется, духота такая, что можно задохнуться, кругом солома, страх и стоны. Июльская жара, пот заточенных. Едкий запах. Многие сердца не выдерживают и останавливаются, к вечеру 17 июля счет самоубийств доходит до сотни. И отчаявшиеся оказались правы – оттуда была только одна дорога. Да, он ненавидел себя за то, что не мог себе это представить. Он слышал о семьях, которые бросались из окна, чтобы избежать депортации. А одна женщина, обезумев от горя, бросила в окно четверых своих детей. В Смиловичах не осталось ни одной живой души.
Арестанты часто стояли перед ним во сне, вопросительно глядя на него, будто чего-то ожидая. Он не был невидим для них. Но он остался снаружи, водоворот не поглотил его. Теперь, внутри «корбияра», едущего в Париж, морфин внушал ему, что он на самом деле был там, да, без сомнения, он видел все, он мог бы в этом поклясться.
Мост, казалось, плыл по воде, Лебединая аллея и все вокруг находились в движении. Лебедей больше не видно, в оккупированном городе их давно переловили и съели. Все лебеди покинули город таким путем. Но однажды он увидел там несколько угольно-черных птиц. Звенящие крылья разрывали оккупированный воздух над Сеной. И когда он смотрел, как они поднимаются к небу, велодром взорвался у него перед глазами. Он был построен за несколько лет до его приезда, рабочие Парижа были без ума от велогонок, они толпами стекались туда.