Доктор Готт делает театральную паузу, картинно погружается в глубокую задумчивость. Затем, встрепенувшись, продолжает:
Не странно ли, что люди так мало отдают себе отчет о том соке, что течет у них внутри? Что их так пугает, когда он проливается? Словно они не подозревали о нем, этом бурном потоке чистой смерти, что живет в них, охваченный тканями и кожей. Да и наружный слой нашей кожи состоит из мертвых клеток, бархатное кладбище – вот что такое наша телесная оболочка. Вообще в человеческом теле разом находится на удивление много смерти, не так ли? О слизистой оболочке вашего желудка я сегодня умолчу.
И слово «перфорация», что так подчеркнуто произносил врач в Шиноне, снова врывается в мозг художника, которому на его белых простынях не остается ничего другого, как слушать. Но он молчит.
Доктор Готт еще долго распространяется о красной, мертвой крови. Он говорит:
Эти пять литров – маленький мир, в котором жизнь и смерть протягивают друг другу руку помощи. Смерть, ревнительница полезности, плавает в хрупкой жизни, которая цепляется за дрейфующие красные плоты, нагруженные кислородом.
Художник помнит еще, как крикнул однажды, перед тем как распороть новые холсты:
Я не хочу утонуть в собственной крови!
Он позволяет доктору Готту самодовольно мудрствовать дальше. Он больше не слушает его. Нежная дремота уносит его прочь с белой постели. Когда он приоткрывает один глаз, доктора Готта уже нет. Он снова погружается в дремоту, но внезапно его будит резкий стук в дверь и энергичный голос в коридоре:
Санитарная служба! Санитарная служба!
Художник пугается. И здесь тоже? Но ничего не происходит. Никто не врывается в палату. Действительно ли он слышал это? Слух любит нас обманывать. Свистом в ушах рисует нам уносящийся со звоном колес локомотив. Донимает шумами и тугоухостью. Нет, кто-то на самом деле кричал через дверь «санитарная служба». Он вспоминает тушу быка. Понемногу начинающую разлагаться. Ему доставили ее со скотобоен Вожи-рар, которые он отлично помнил со времен Улья. В мастерской на улице Сен-Готар он соорудил специальный помост, крепко привязал тушу веревками, тот еще труд, мальчику мясника пришлось ему помогать. В течение нескольких дней он стоит перед ней, борется с бычьей тушей, мясо начинает вонять, теряет свежий красный цвет, становится бурым, сохнет с каждым часом. Нужно ее освежить!
Полетт Журден, воплощенное терпение, покладистая девочка на побегушках, прикомандированная Зборовским к услугам художника, ведрами таскает в мастерскую коровью кровь. По ведру в обеих руках. На ее мягких, пухлых ладонях отпечатываются красные полоски от ручек. Художник бредит о Рембрандте, снова и снова мчится как сумасшедший в Лувр, чтобы взглянуть на ту самую воловью тушу. А между тем вонь в мастерской превосходит все мыслимые пределы, и Полетт стоически дышит ртом.