Все подавленно притихли.
— Что нам теперь делать с перьями? Как запихать их обратно? Или будете спать без подушек? А если в соломе и перьях жили всякие насекомые? Где они теперь поселятся, как по-вашему? А если бы в эту самую минуту под окном прошел эсэсовец — явился бы сегодня инспектировать лагерь или еще зачем-нибудь? Почему, почему вы из кожи вон лезете, чтобы привлечь к себе внимание? Я этот шум с другого конца коридора услышал. Вам кажется, у нас в Терезине мало проблем? Нужно обязательно добавить еще?
Все молчали. Франта носком ботинка сгреб в кучку перья и опилки.
— Все это чтоб через пять минут было убрано. А потом, поскольку доктор Елинкова заболела, вместо урока будет репетиция.
— Но у нас и так вечером репетиция, — напомнил Павел.
Ох, точно, я только теперь спохватился. Репетиция!
— Который час? — спросил я маму.
— Не знаю, — ответила она. — А что?
Я поднялся.
— Мне пора.
— То есть как? — удивилась мама. — Ты только что пришел.
— У нас репетиция. Может быть, даже уже началась.
Мариэтта перетасовала карты.
— Что вы репетируете? — спросила она.
— «Гамельнского крысолова», — ответил я, застегивая куртку.
— А спектакль — тоже тайна? — спросила мама. — Как и школа?
— Не знаю точно, — сказал я, устремляясь к двери. — Пока что мы просто репетируем.
— Не забудь! — прокричала мне вслед Мариэтта. — Туз может быть и старшей картой, и младшей.
— Миша, погоди, — позвала мама.
Я обернулся. Она протянула мне сложенное одеяло. Я узнал узор: то самое одеяло, под которым она и папа спали когда-то в Праге.
— Возьми с собой.
— Что?
— Возьми одеяло. Скоро зима.
— А как же мы? — встревожилась Мариэтта. — Это наше теплое одеяло.
— Грета сказала, что видела сегодня два фланелевых одеяла на чердаке. Заберем их себе.
— Но они вовсе не такие… — сказала Мариэтта.
— Я не могу его взять, — сказал я.
— Что значит — не можешь взять?
— Это будет нечестно, — пояснил я. — Больше ни у кого такого одеяла нет.
Мама сунула свернутое одеяло мне в руки.
— А у тебя есть, и это все, что меня интересует.
— Не могу, — повторил я, отпихивая ее подарок. — Нечестно. И Франта не разрешит.
— Франта! — Мама чуть ли не засмеялась. — Франта тебе не мама. Он не вправе ничего запрещать. Я пойду с тобой и сама с ним поговорю.
— Нет! — вскрикнул я, видимо, слишком резко: мама вздрогнула так, словно я ее ударил. — Извини! Только не надо, не ходи. Я спрошу у него, — торопливо пообещал я, хотя и знал, что не посмею обратиться с этим к Франте. — Ладно?
Мама прижала одеяло к груди, щеки ее раскраснелись. Я оглянулся на Мариэтту — она лишь головой покачала. Краем глаза я видел, как несколько женщин уставились на нас. Я шагнул к маме и обнял ее. Она тоже обняла меня, лицом я уткнулся в складки одеяла, и, честное слово, оно еще хранило запахи той старой квартиры в Голешовице.