«Однако не слишком ли я уничижаюсь?» — подумал он, и на мгновение ему захотелось похвастать перед этой простой, купеческого сословия барышней древностью и знатностью своего рода, рассказать ей, как далекий его предок рыцарь пан Тадеуш на поле брани с тевтонскими рыцарями спас жизнь польскому королю Лячко, потеряв три этом ногу, за что был пожалован гербом «Золотой наколенник»… Но тут же Мирослав устыдился вспышки несвойственной ему шляхетской гордости. А начал неожиданно:
— Я, Таня, бывший каторжник. Не пугайтесь, я никого не убил, не ограбил… Учился в университете, мечтал стать натуралистом. Но еще больше я мечтал о свободе и независимости моей несчастной Польши. Поэтому, когда вспыхнуло восстание 1863 года, я оказался в рядах его участников. Нас было мало, мы были плохо вооружены, и царь Александр победил. Меня и моих товарищей судили в Могилеве. Нас лишили дворянского звания, всех прав и состояния и сослали в каторжные работы. Мне, между прочим, присудили больше, чем другим в нашем отряде — восемь лет, за то, что я был схвачен с оружием в руках. Ну, а потом разрешили проститься с матерью, заковали в кандалы и повели из Белоруссии в Забайкалье. Шли без малого два года и дошли не все: наш путь был отмечен крестами могил моих товарищей. Уж как я выдюжил, и сам не знаю: я ведь тогда совсем молод был, да и силенкой особой не отличался…
Мирослав говорил тихо, глядя в мраморную столешницу, и не видел, как полнились слезами голубые глаза Тани. Не почувствовал он и ее руки, легшей на его стиснутый кулак. Он был там, на сибирских просторах, в белой холодной тишине, нарушаемой лишь сиплыми окриками конвоиров, кашлем осужденных и бряканьем цепей; как бы со стороны видел себя, худого и сутулого, с закутанным до глаз лицом, с обмороженными кистями рук, засунутыми в рукава, бредущего в голове колонны, сразу за санями, в которых, накрытый меховой полостью, дремал офицер — начальник партии ссыльных…
— Наконец пришли — Кадай, рудники Нерчинского округа, шестьсот шестьдесят семь верст от Читы. Это селение, заброшенное в горах, оторванное от всего мира. Тюрьма находилась на окраине поселка, в полуверсте от нее начинались рудники, дальше было кладбище с покосившимися крестами, а за ним тянулись безлесые каменистые сопки, похожие одна на другую, как морские волны, и такие же бесконечные. Унылый, безнадежный пейзаж!
На каторге было трудно, но стыдно — никогда. Я даже гордился кандалами, как иные орденами. Здесь жили и декабристы, и польские повстанцы 1830 года, и петрашевцы, и поэт Михайлов, и великий Чернышевский… И я считал для себя за честь оказаться рядом с этими замечательными людьми. Добывал я там свинец, серебро, золото, строил Кругобайкальский тракт… Многому пришлось научиться, многими ремеслами обзавелся, — Мирослав усмехнулся: — И бородой, кстати, там же обзавелся, теперь привык, сбривать жалко…