— А, связной, здорово! Вареников случайно не принес?
Про вареники Борисов спросил неспроста: казенный харч — фунт хлеба, шесть золотников сахара, тощая ржавая селедка да несытный приварок — был для оголодавших в зимней тайге партизан скудным, поэтому местные бойцы кормились дома и делились, чем могли, с пришлыми.
— Принесу, — ответил Иван. — А пока вот… — Он достал из кармана так и не съеденную краюху хлеба.
— Да я пошутил! Твоя бабка, помнится, меня одного с трудом накормила, а тут, глянь, сколько ртов!
Степан, отведя Журбу в сторону, долго рассказывал бывшему однокласснику, рассказывал красочно, судя по всему явно привирая, о боях, в которых принимал участие их отряд. Самым замечательным был последний, в районе Спасского цемзавода, когда борисовцы разгромили целую белогвардейскую часть…
— Знаешь, сколько всего взяли? Не поверишь: семьсот винтовок, шестьсот гранат, пулемет «максим», патронов несколько ящиков и полковую казну! Да еще около сотни калмыковцев, насильно мобилизованных, перешли на нашу сторону. Вот! За этот бой Андрея Дмитриевича наградили орденом, а японцы объявили, что дадут за его голову пять тыщ иен…
— А это много или мало?
— Думаю, немало… Еще до войны одна иена стоила 97 копеек.
Иван вернулся домой поздно вечером и объявил, что уходит в партизаны. Даже не объявил, а поставил в известность и с вызовом — это, мол, не восемнадцатый год, когда он, еще будучи мальчишкой, тайком ушел в Красную гвардию, теперь он взрослый! — оглядел родственников: отца, деда, бабку и дядю Семена. И хотя все молчали, счел возможным объяснить, что в отряд вступили многие его товарищи и одноклассники…
— А як же ж учеба, Вань? — робко спросил отец. — Зовсим ведь трошки осталось…
— Закончу после победы! — отрезал Иван, и к этой теме больше не возвращались.
Отгуляли Маслену. Солнце повернуло на весну. Багульник принял эстафету от подснежников и в свою очередь явил миру цветы — бледно-фиолетовые, нежные, эфемерные. Похорошела соседская девчонка Настена Шкет, в отличие от рыжего веснушчатого брата чернявая, с жарким румянцем на щеках, она утратила угловатость, пополнев в нужных местах. Она расцвела, и это заметили все деревенские парни, кроме Ивана Журбы, а именно для него она и расцвела. Он же думал о другой — прекрасной незнакомке — и вечерами читал стихи Блока, взятые в городской библиотеке.
В первых числах апреля из Владивостока вернулся Иван Полывянный, ездивший к родителям. Привез недобрые вести.
— Японцы явно к чему-то готовятся, — рассказывал он в казарме. — Они с утра до вечера проводят учения, задерживают и обыскивают автомобили и извозчиков, а на Первой Речке зачем-то поставили орудия… В общем, хозяйничают как у себя дома. Чую, будет большой шухер!