Константин сел в соседнее кресло и крепко задумался, подперев голову кулаком, лишь изредка отвлекаясь от своих дум для того, чтобы подкормить изголодавшийся очаг, ловко орудуя в самом его сердце кочергою, найденной вместе с дровами.
Читатель, которого никогда не мучили тяжкие воспоминания, может пропустить несколько следующих абзацев полностью.
Константин был седьмым, самым младшим ребёнком в семье, которая вела простую, деревенскую жизнь: держали скотину, сеяли хлеб, просо, вику, пряли шерсть, работали не покладая рук. Справляли всё сами, нанимая работников только на сбор урожая, да и то лишь затем, чтобы дать им на прокорм.
Но грянуло. Их, простых деревенских тружеников, объявили кулаками и раскулачили, а родителей и вовсе убили. Осиротевших детей забрал к себе архимандрит Пётр, родной брат отца, и воспитывал как своих. Но грянуло снова.
Тёмной ночью Пётр разбудил детей, сказал напутственное слово, раздал пояса с зашитыми в них золотыми николаевскими монетами, строго-настрого запретил держаться вместе, упоминать свою фамилию и происхождение, да повелел уходить из его дома тихо, быстро и по одному. Ослушаться не посмели. Сёстры даже не заголосили. Старшие дети, не проронив ни слова, приняли благословение названного батюшки, обнялись со всеми на прощание и ушли в темноту, в разные стороны, молча, крадучись как воры.
Младшие же, Ванька да Костя, залегли в кустах до рассвета и видели, как за батюшкой приехали, видели, как он держался из последних сил и творил молитвы, еле шевеля посиневшими губами. Видели, как из хаты начали выносить добро и распихивать его по подводам большими комами, торопясь и ругаясь между собой. Видели, как выгоняли на безлюдную, как вымершую, улицу испуганно кричащий скот. Видели, как увозили батюшку и поджигали опустевшую, расхристанную избу. Огонь вспыхнул, поднялся до самых небес и загудел страшно, как голодный волк: «Гу-у-у, гу-у-у…»
Ванька заплакал, уткнувшись в траву, потом повернул мокрое от слёз и росы лицо своё к Косте и посмотрел ему прямо в глаза. Во взгляде его был немой укор. Костя обнял брата и прошептал жарко и сдавленно:
— Ты вспомнил, как мы играли в пожар?
Тот молча кивнул.
— Я тоже это вспомнил. Но вот в этом, — Костя кивнул на пылающий дом, — нашей вины нету! Мы были маленькие и просто играли, понял? Ты меня понял?! Скажи «да»! Иначе получится, что это мы призвали этого сатану! Да?
— Да, — прошелестело в ответ.
Но картинка из подзабытого прошлого, уже вот она, стоит прямо перед глазами, усмехается и не прогнать её никак из головы, и повторяется, и повторяется, словно заезженная пластинка на граммофоне. На картинке смешной Костя-маленький, отрок годов семи от роду. Он сделал факел, поджёг его и шагает по горницам с самого раннего утра, будит и пугает своих старших братьев и сестёр огнём и задорной сочинилкой, состоящей из одной лишь фразы: «Скоро хата загорится! Скоро хата загорится!» В глазах проснувшихся — испуг, а потом звучит дружный громкий смех: «Вот выдумщик, попадёт же тебе, когда батюшка вернётся от бабки Ефросиньи!» Минута-две, и уже за Костей ходят все старшие и с хохотом поют: «Скоро хата загорится!..»