Все протянули ладошки, Шелобей стал распределять.
— Только я не знал, что нас будет семеро… Надо решить, кто со мной по полке будет.
— Я не буду, — сказала Лида с красными губами.
Все удивлённо обернулись (доро́гой она рассказывала чудовищные кислотные истории).
— Точно? — Шелобей продолжал держать кусочек колеса.
— Точно-точно.
— Может, тогда зелёного чаю? — предложил Стриндберг вкрадчиво. — Зелёный чай — лучший наркотик. Это мне один железнодорожник сказал.
— Спасибо, я по старинке. — Она вытащила из пакета бутылку.
Все чокнулись марками, а Лида кулачком. Безвкусная и крохотная, картонка нежно прилипла к нёбу. Ну посмотрим.
— А давайте «Тибетскую книгу мёртвых» читать? — предложил Стриндберг.
Трындеть до бесконечности. Можно, конечно. Листочки папоротника явно шевелились и, немея, вздрагивая, пытались что-то сказать (по-японски). Из пола проступал иной, зелёный и скользкий мир (мистика доступная нам). На карачках я полз прямо к иному миру, — но тот обернулся приятно занозистыми досками. Я дополз до печки с изразцами (не то ананасы, не то жуки, не то мексиканцы, не то танцующие многорукие женщины), вспомнил, что не надо обжигаться, взял перчатку и открыл дверцу. Внутри горел Рим: смачно горел, одно загляденье! вот балка обрушилась, собор Петра затрещал, заплевал, запрыгал, переоделся в рыжее платье и убежал с какой-то пастушкой! — огоньки ухватились другие дома бодать — вытянутые, продолговатые, как коробочки какие-то! от Тибра остались головёшки, от Пьяцца Навона рожки да ножки, Колизей украли промышленники — но сгорающих монахов это не смутило, они-то знали, что всё прогорит и начнётся сначала!
Я пробовал повторять:
— Москва-Москва-Москва.
Комус — Искомый — Искомый — Кумыс — Кумыс — Кумыс — Мы, сука! — Мы, сука! — Мы, сука! — Мы, сука!
Бросил. В печке интереснее.
Кружилось-бесновалось пламя, охали поленья, трескались, ломались. Кружилось-бесновалось пламя, охали поленья, трескались, ломались. Кружилось-бесновалось пламя, охали поленья, трескались, ломались. Кружилось-бесновалось плаооооооооооооооооооооооййййй…
— Смотри, рожу не обожги.
От удали и свистопляски — отвернулся: передо мной джинсовая коленка, неудобная вязь свитера, смущающий утёс, рыжие лианы дред (они двигаются!!), строгая гильотина подбородка, винная синева губ, две убийственные ноздри, и этот густой взор — о, этот взор воспитательницы в детском саду!
— Там — такое! — Я задыхаюсь, я не могу объяснить, меня придавило русским языком, голос ослеп.
— Да знаю я. — Она улыбнулась, а вообще грустно.
— Завидуешь? — Я обхватил себе коленки и стал калачик. С пола вставать это ж какой труд!