— После того раза, как я под кислотой прыгала с парашютом, а он не раскрылся, я вообще никому не завидую. — (А всё равно она завидовала.)
— И как ты здесь, если парашют не раскрылся? — спросил я.
Невыносимо прекрасная, Лида стояла и смотрела на меня, как на слабоумного, и явно хотела ударить ложкой, — но за ней ещё идти надо.
— Ну потом он взял и раскрылся… Так. Я пойду макароны варить.
— Стой-стой-стой-стой!
Меня охватила идея, навязчивая, как хурма. Я спешно пополз (а может, и поскользил) в сторону Шелобея: тот сидел на диване, обхватив себя и щупая. Вдруг он стал судорожно хватать мысли в кулаки и отбрасывать: продолжал он так очень долго (я успел и забыть, зачем я ползу), но потом он снова обхватил себя:
— Я же существую, Аркадий Макарович? Я ведь существую?
— Ну как сказать, мой мальчик. — Стелькин играл в кости со Стриндбергом и небрежно курил. — Тут можно только перебирать варианты, мучительно пытаясь вспомнить забытое слово…
— Скажите нормально, Аркадий Макарович!
— Сам-сам-сам, дорогой. — Он перекрестил его и поцеловал в темечко. — А вообще, поскольку хрен ты выговоришь «Аркадий Макарович» — сегодня можно просто «Аркадий». — Стелькин блаженно рассматривал косматый столбик пепла на сигарете.
Я дополз и потрогал Шелобея за пятку и спросил восторженно:
— Шелобей, а, Шелобей. Можно я Лиду в щёчку поцелую?
Он молча и мучительно покивал (лицом — скорченный лимон).
Я вскочил, добежал до Лиды и три раза поцеловал её в левую щёку (или она была справа?), а потом взвизгнул и хлопнул в ладоши от восторга.
— Что это сейчас было? — Она удивилась и охренела.
А я сложил руки за спину и почувствовал себя офицером:
— Мне Шелобей разрешил. Извольте кланяться вашей матушке.
Это как во сне войти в давно, хорошо пронюханно-знакомую комнату. Здесь время странное, чужое. Оно не существует, оно сидит без работы. Не разорвано, не раскидано — секунды медленно, с надрывом, но ползут: трип кончается: когда-нибудь кончится. Но ощущение!.. Даже единица «час Сокурова» здесь не годится. В моменты, когда действительно живёшь, — реальность под ногами не ощущаешь, не успеваешь задуматься… Есть время кита, а есть время муравья… Не то!.. У этого времени нет вкуса, оно никакое. Вспоминается Вечный Бомж с Собакой на «Белорусской». Времени больше не будет. Уже нет. Но тут неизбежно — и сотворил Бог небо и землю, земля же была безвидна и пуста, и… Не потому что путник встал, а потому что никуда он не отправлялся, и вообще он не путник никакой, его зовут Антон Борисович, он сидит свои часы на пляже, а после направляется… — нет, он сидит на Колыме, сидит и трубку курит, а в трубке чай… — нет, он встал, посмотрел — и плюнул на всё это дело, а уже в этом харчке барахтаемся все мы, но это же не значит, что плавать не умел, к примеру, Дон Кихот? здесь можно вспомнить советские вестерны…