— И где этот твой Толя? — спросил я, растирая руки, синий губами (мы выпили по две бутылки; это была тупая идея).
— Да он не отчитывается, — раздалось из-за снежных тюлей на весь гулкий двор. — Ушёл утром, сказал по делам. Ну я вникать не стал.
— Странный тип…
— Ага. Я вообще не понял. — Он уже вернулся и стоял, застёгивая ремень: — Зато я в одну штуку врубился на днях.
— Какую?
— Пиво — это индивидуализм, водка — соборность.
Снег резво носился — будто духи ребячатся. Я допил последние глотки (стекло стукнуло по стенке мусорки), встал со скамьи и попрыгал.
— Ты слушал новый альбом «ГШ»? — спросил я, подрагивая.
— Не. — Шелобей приложился к пиву и сморщился. — Я вообще современных слушать перестал. Пустые они все какие-то, ну. И Хаски, и «ГШ», и, прости господи, «Айс Пик». Хочется ж чего-то настоящего, а нема. Не, есть, конечно, «4 Позиции Бруно», — но этого же мало.
Снег валился и валился — бесконечноидущий.
— Так сам и делай настоящую музыку, — сказал я робко.
— Ну как? Я же теперь «никто»… — Он допил и бросил бутылку. — Хотя «хочу быть никем» — тоже маска. Все мы смотрели «Персону» Бергмана… — Он подхватил рюкзак и сунул руки в карманы. — Короче, хер его знает. Давай, погнали.
Я кивнул, и мы замёрзшими шагами двинулись вперёд — к Лидиному дню рождения. Возле её подъезда кто-то тоже слепил бегемотиков (хотя это были скорее собаки): их пока не успели обоссать, так что они радовали гла… Погодите… Шелобей, ну ё-моё!
Пантагрюэлисты уже были в сборе (их любезно вместила в себя уютная советская двушка). Я был знаком с Лидой, кое-что слышал об Эде с Леной (собственно, это их квартира) — и ничего об остальных (Шелобей Лидиным друзьям тоже был навроде интервента). Нерешительные, мы разувались и ступали по островам из башмаков, стараясь не угодить в гигантскую чёрную лужу (что было нетрудно: обуви в коридоре было как у тысяченожки).
Низкопрекрасная, Умилённобровая — со скучающим бокалом «Мартини» у правой щеки — нас встретила Лена:
— Да вы проходите-проходите.
Любое начинание в свои первые секунды нелепо и неловко: ребёнок, явившись на белый свет, первым делом в недоумении орёт; мужик, примеряясь, подносит кромку топора к полену; актёр, выползая из-за занавеса, сперва всё как-то мнётся — так и пирушка. Люди, которые при иных обстоятельствах и «приветами» бы не обменялись, кивают, вникают, бросают первые шутки, вяло смеются, пробуя этот смех на вкус, — и заговаривают бутылки, чтобы те развязали им языки. А дальше — глядь: попоище несётся, как неумелый лыжник по крутому склону.
Народу было человек пятнадцать или двадцать семь (арифметика пришла и заявила о своём бессилии). Комнаты почему-то никому не нравились (хотя в одной из них расположилось подлинно сибаритское кресло мотылькового окраса с обкусанными подлокотниками) — все курили на балконе, сидели лотосами на кухонном полу и тусовались в коридоре.