Перегнувшись через пять или шесть нетрезвых тел, я вручил Лиде книжку («Сатана в Горае» Зингера). Перегнувшись через то же количество тел, она сказала «спасибо» и чмокнула меня в щёку.
Лида вернулась к оборванному разговору, а я прихлебнул, облизал кофейные усы и потопал: я странствовал теперь с бокалом.
— Не хочешь пыхнуть? — из кладовки высунулась Щёкообильная и протянула обслюнявленный косячок. За её спиной виднелись голоса (даже весёлые), я мотнул головой, показал большой палец и дальше пошёл.
В самой большой (и самой пустой) комнате, на матрасе — среди воздушных шаров, — лежал Телефонноухий:
— Алло, мам? Да. Да. Мы сидим — и нам хорошо.
В кресле сидел Заторможенноречный (он всем представлялся как рэп-летописец) и говорил девушке, сидевшей на подлокотнике:
— А ещё меня по телевизору показывали….
— Ну! По телевизору каждый может. А вот если б тебя по радио показали…
На балконе всё забито — как на митинг (и все в куртках). Если высунуться в мороз улицы — можно даже различить дымчатый контур МГУ. Я стоял в комнате и через стекло видел, как открываются рты, как запрокидываются головы в смехе. Трудовая неделя — это мучение — кончилась: позвольте же людям насладиться акцизным счастьем!
Теребя эту мысль и всё фланируя, я обнаружил, что стою с пустым бокалом у комнаты, где оставил Шелобея, а оттуда звучит «Промышленная Архитектура».
И разговор. Я вслушался.
— …Не, я Бхагавадгиту не читал, конечно, но эта вся замута с колесом Сансары, по-моему, ничё так, — говорил Затылкоблистательный, уже захмелевший глазами (клюкнули по-богословски). — Выполнил квест — поднялся на ступеньку. Это логично.
— Ты сдохнешь и тебя сожрут черви — вот это логично. — Шелобей взял стакан вина, который ему кто-то принёс (это был я).
Потом говорили про Христа. Дальше про Гитлера. Странным образом разговор скользнул на 11 сентября 2001-го.
— Да сам Буш эти башни и взорвал, — сказал Затылкоблистательный невозмутимо.
— Да это ж неважно, кто именно взорвал. Хоть Путин.
— Ну да, ну да. А бомбу под советский союз Ленин подложил.
— Типа того. — Шелобей явно норовил бежать в метафизику: — Смысл в том, что человек — просто самое запутавшееся животное.
— Какая нахрен путаница, если речь о конкретном человеке?
— Конкретный человек — это и есть все остальные.
— Брехня.
— А вот и не брехня!
Спор становился всё более абстрактным. Аргументы становились всё более вокальными.
В дверь влетела Лида (она искала карты): вместе с ней в комнату ворвался запах ромашки, страдания и му́ки. Шелобей как бы вспомнил, что он здесь забыл, и увязался хвостиком за ней. Лида — то ли специально, то ли правда ничего не замечая — всякий раз стремилась вон, стоило Шелобею оказаться в одной комнате с ней.