— Тут разве плохо? — спросил Шелобей с обидой.
А было хорошо. Мокрое утро, зеленеющие робкие тропки… От липкого снега (гадость какая!) не осталось и следа (зато образовались океаны грязи). Задумчивая зелень, осклизлая дорожка… А сквозь забрало коричневых, в насевших капельках, веток — шутливо щурится солнце (ещё ночью был дождь).
И тут же — угрюмые каменные плиты, замшелые кресты, рыдающие ангелы в неудобных позах. Он тебе не муж? — Нет. Надгробия смотрят на прихожан хладнокровно: они не всхлипывают — только протягивают годы жизни проходящему взгляду. Веришь в воскресение душ? — Нет. Шелобей видел раз похороны: по кладбищу проходил, тоже гулял и встретил — процессию; трубачи надували щёки, извлекая Шопенов марш, люди шли косолапо за гробом; а Шелобею было так всё равно, так всё равно… Гниль и плесень?..
Стояли теперь неподалёку от ухоженной могилки Лескова (на камне выведено: «От благодарных читателей»). Елисей стоял нараспашку, сунув тощие руки по дырявым карманам парки, и ожидал объяснений. Шелобей понял, что придётся говорить правду:
— Да я просто… — Правда говориться не хотела. — Я могилу Цветаевой поискать хотел.
Елисей почесал свою коротко стриженную голову.
— Так. Я, может, тупой, но она ж не в Питере похоронена, не?
— А где тогда?
— Ща погуглим.
Достали телефон. Погуглили.
— Ну, Шелобей, до Елабуги я уже не поеду, — сказал Елисей с сигаретой в зубах. — Я и так работу завтра просрал.
— А я учёбу. — Шелобей тоже закурил.
— Елабуга… Это, блин, где вообще такое?
— Не знаю.
Елисей продолжал суетню:
— А чё я туплю, какой нафиг хостел? У меня ж тут Дима Беслан есть. Он музло пишет — довольно прикольное, кстати. Помнишь, я кидал — «Медленный грув русской смерти»? Ща, наберу. Или нас эта — твоя — всё-таки впишет? — Елисей держал в одной руке телефон, а в другой сигарету, и явно не знал, к чему обратиться первым. — Так, погоди. А зачем тебе могила Цветаевой? — Елисей выбрал сигарету.
— Да так… Поговорить.
Елисей по-докторски пощёлкал пальцами перед носом Шелобея:
— Алё. Алё. Это Реальность, Шелобей, как слышно? — Он веско наклонил свой взгляд. — Ты ведь знаешь, что уже задрал всех со своим тире?
Вместо Шелобея ответил шорох ветвей (капли посыпались). Или шелест платья?
С неприметной тропинки, совершенно из кустов, к ним вышла невысокая женщина с потешной причёской: не то ромашка, не то одуванчик — похожа на мальчика. Кажется, она была босая; на животе у неё болтались варежки, верёвочкой перекинутые через шею. На пальцах цыганским серебром блестели перстни, а между этих пальцев — чадила папироса.