— А. Привет, Лид… Садись. — Таисия Евгеньевна отложила папку, сложила руки замочком и приготовилась слушать.
А Шелобей, красавец, подлил эфиру в эту канитель. Хотя почему подлил? Эфир нюхать надо. Как Метадон Кихот учил, на «Радуге». А так поступать — эгоизм, вообще-то. Будто он не знает, что я не хочу его терять. Это же очевидно! Ты вот говорил, что в письме про уход типа было, да? Какой-то намёк гаденький, а? Свинтить в самый важный момент хочет?
— Ты, наверное, хотела извиниться? — подсказала всё молчавшей Лиде Таисия Евгеньевна и поправила очки. — Ты, Лид, не переживай, я же всё понимаю, у самой будто дней рождения не было… Только и ты меня пойми: всё-таки, когда в твоём подчинении…
Да не любит она никакого Шелобея. Потусить, да, — а любовь это же другое. Фыр-фыр! Да кого она обманывает? Себя же! И мучит, мучит, мучит… А какие у него глаза ужасные тогда были! Кошмарно сухие глаза!
Как-то разом и незаметно Лида вся расплакалась: сначала как бы подпрыгнуло что-то под грудью, как-то она выдохнула со всхлипом, в глазах грусть блеснула — и вот, Лида уже шумно рыдала, зарывшись в ладони и скуля, — содрогаясь. Это было так невозможно, что Таисии Евгеньевне пришлось вскочить с кресла и броситься её утешать.
— Ну что ты, Лидочка, ну что ты? Очки это же ничего. Очки — это же совсем стекляшка!
Скоро Лида уже стояла за дверью, утирая сузившиеся глазки данным ей платочком и весело шмыгая носиком.
— Даже так? — сказала Ксюша, отрываясь от чернильной оранжереи.
Лида подошла к её столу. Она задумчиво скребла по столешнице:
— Я даже не сказала «извините».
Ксюша недоверчиво покосилась на Лиду и покивала. А потом сказала:
— Я дам тебе денег на Италию.
На кофе с молоком удобно греть руки: я смотрю в окно — от взгляда убегает, то поскальзываясь, то нелепо вскакивая, Брянская улица (мы сидим с Лидой в «Старбаксе» на первом этаже «Европейского»). Совсем рядышком — могучий Кутузовский проспект, а здесь — тихие осовелые дворики. Что-то в них пенсионерское. А летом там пуха тополиного!..
— Теперь ты понимаешь? — говорит мне Лида (утка на нервах).
— Нет. — Я улыбаюсь Брянской улице за окном.
— Я тварь, — сказала Лида.
Пришлось отвернуться от улицы к Лиде:
— Тварь?
— Да. Самая последняя тварь.
— Это почему?
— Ну как? Извиняюсь за одно, рыдаю из-за другого, а люблю вообще кого-нибудь третьего. — Её губы сложились грустной буквой, какой нет в русском языке (да и французском). Она яростно хлебнула кофе.
— Кого-нибудь третьего? Разве не Шелобея? — (Я-то думал, что я в курсе событий.)
— Да это я так сказала. — Лида ноготком карябала картонный стакан.