Объяснять, как отсюда пройти до адских низин, надеюсь, нет нужды.
Дна не существует, мой дорогой. Можно есть чипсы и предаваться излишествам жизни до самой бесконечности (вдумайся, ведь все грехи — лишь злоупотребление жизненными потребностями: чревоугодие, блуд, уныние и проч.; убийство, впрочем, заслуживает отдельного письма). Но главное отчаянье в том, что и вершины нет (карабкаться можно вечность, но не докарабкаешься ни до чего, кроме неудовлетворённости). Не в этом ли рассуждении заключена мука святого Антония?
Но я вновь плету лукавство, Селечка, душа моя! Один случай со мною всё же был. Не смешной, не интересный, а так — безделица.
На день рождения (я, конечно, ждала твоего звонка, но осердиться себе не позволила; ты и без того много зла от меня потерпел) Борис мне подарил три бусины из браслета, который его прадед, отставной полковник, привёз из Индии (звучит невероятно, понимаю). Борис объявил, что в бусинах этих первобытный хао́с заточён — и ежели человеку захочется с какой-нибудь стати перемен, ему довольно положить эти бусины в карман. Я положила их в пудреницу — мне показалось, так безопасней.
Измаяв третьишный день вышеописанным образом, давеча я захотела перемен. Вместо юбки (ведь непременная нужда именно в карманах) пришлось надеть вульгарные джинсы бывшей нанимательницы моего угла, влезть в которые составляло целое приключение, — но я уже решилась пропасть и погибнуть, в чём и состоит прелесть жизни.
Напоследок вздохнув, я положила бусины в карман и легла на кушетку. Весна не гнушается Петербургом — утренние лучи робко ползли по стене и норовили ужалить. Для чистого опыта, стоило бы, конечно, оставаться дома и ждать перемен там, — но то был понедельник, и я отправилась на работу.
Солнце елозило по окнам, прыгало по крышам и окуналось в канал. С карнизов весело валились снаряды снега, лёд с заразительной весёлостью трескался. Небо стояло ясное, — а прохожие имели вид тех, кто знает, куда идёт. Я встала в задумчивости: захотелось пойти до Присутствия какой-нибудь мудрёной дорогой (ты бы видел, какая погода!), — но я упрямо двинулась к Вознесенскому проспекту, как и всегда.
Разумеется, в присутственный час я уже вовсю бездельничала и слонялась. Сама того не заметя, на метро я добралась до Финляндского вокзала и уехала в Выборг (и каждый почти шаг — думала о бусах). В электричке склонила голову к пыльному стеклу и слушала гармониста.
Ты, чай, не бывал в Выборге? Ощущение этого места тяжело и не вовсе выразимо: весь этот городок одной ногой пребывает как бы в могиле. Слабые, тухлые проблески прошлого ещё мелькают там и сям, но они до исхудалости призрачны. Выложенная камнем дорога, мезальянсное соседство домов привычно-советских с западными образцами — хитро заострёнными, с задумчивыми глазами и изящными талиями, отполированными в своём прагматизме, — всё это хотят разлучить: денег на ремонт бюджет не выделяет, а на снос — нимало не гнушается. Но если вдуматься — что такое Петербург, как не тоска по Западу? Западу, который нам так и остался невдогад? Об этом я думала, ходя невозможными улочками. В за́мке же я поднялась на пузатую башню, откуда видно всё, всё! Но на обзорной площадке я села вдруг на корточки и расплакалась.