Мне стало ясно что-то, я не знаю, что, — но стало. Весь Петербург (почему-то из Выборга было виднее, именно с этой башни) представился мне переплетеньем зелёных вен, по которым бежит история — и всё медленней, медленней…
Прибыв обратно на вокзал (успело заметно стемнеть), я направилась в Фонтанный дом, к Ахматовой. Ты знаешь, поэзию я не признаю, — но именно тогда я ощутила жгучий стыд за то, что не бывала в гостях у Анны Андреевны. Коммунальные зелёные стены, конских размеров проходные двери — всё это было даже по́шло. Удивительно казалось, что в таком роскошном доме столь убогое убранство (вплоть до печи-буржуйки, представь себе!). Но в этом советском безобразии я обнаружила один светлый закуток: кабинет Льва Николаевича Гумилёва. Он — то ли школьник, то ли студент — переехал тогда к матери, но комнаты для него не нашлось. Чтобы не прерывать своих занятий, он соорудил себе уютный кабинетик прямо в коридоре: крохотный столик, лампа с глупым ободком, антресоли и полки, заваленные книгами. Спал и рос учёный прямо на чемодане.
Наулыбавшись на этот чемодан, я вышла и двинулась берегом Фонтанки. Перебирала бусины в кармане и всё медитировала на одну тему.
Прошлое — прямо под ногами, валяется, никому не нужное. Здесь бились над вечными вопросами писатели, здесь страдали и отыскивали красоту поэты, здесь возили трупы на саночках в блокаду, здесь проезжали царские кареты. Прошлое прискорбно въелось в каждый кирпич, — но где же оно? Я не могу достать его рукой: оно не принадлежит мне, я только соринка в табакерке Петербурга. И современность глядит из каждого угла, из каждого перекрёстка, из реплик прохожих: рэп, гаджеты, постмодернизм, ИГИЛ.
Знаешь, в каком времени я предпочла бы жить? До отмены крепостного права. Тогда всё было честно и прочерчено: раб — так раб, барин — так барин, без ложного обмана и видимостей. Тогда Империя не надорвалась, ей не продуло спину… А литература какая была! Ты представь: читаешь «Бесов», в журнале, с ятями, с ерами — и можешь потом прийти, Фёдору Михайловичу спасибо сказать! Хотя это и после реформы, конечно…
И весь-то XIX век писатели протягивали разнесчастным крестьянам то вилы, то винтовки; те отворачивались, махали рукой, давайте по-старому, чего, мол, баламутить, а потом как возьмут — да первым делом их же на вилы и посадят. Это один русский писатель (не помню, какой) о русских читателях говорил: «Ты им объясняешь, объясняешь, — а они не понимают!»
Но это уже любомудрие, конечно. Увлеклась.
По дороге подвернулась пышечная номер 42. Вошед, я развеяла эти мысли стаканом слащёного серого кофе, которое здесь наливают прямо из ведра. Я смотрела в душное окно (топили шибко) — машины ездили и ездили, размазывая гуашь слякоти, — и выложила на стол бусины, исполненные, якобы, хао́са. Ноготком я перемещала их по столу: вид у этих деревяшек был самый бестолковый. Я положила их обратно в карман, допила стакан, вышла в улицу — и загулялась в какой-то тупиковый двор.