Клочья недотаявшего снега волгло развалились на асфальте. Стены хворали желтухой, окна первых этажей в ужасе ощерились решётками: окна горели, но не приглашали. Впереди к дому была приторочена нелепая штучка навроде сарая. Стены высокие, тюремные — они наваливались и теснили; если задрать голову и долго смотреть на фиолетовое небо (при всех недостатках, в Петербурге, по крайней мере, есть небо), можно было упасть в обморок. В углу лежала груда грызлых кирпичей — среди окурков на них разместились в обнимку порожняя бутылка водки и ещё одна, из пластика, с обугленной дырочкой (к чему портить бутылку?). Подъезд — единственный, с деревянной дверью неплотно пригнанных досок, как на саночках: и объявление с осьминожьими оторвышами телефонного номера:
УТЕРЯН ИНТЕРЕС К СУЩЕСТВОВАНИЮ
ОБНАРУЖЕВШЕМУ — ПРОСЬБА СООБЩИТЬ
(вознаграждение полагается)
— и имя: Кирилл.
Я покружила в бессмысленности по двору, попинала облёдки и пошла.
Оторвыш с телефоном я не взяла. (Никто не брал.)
Если вдуматься, а что, в сущности, есть любовь, как не расширенный эгоизм? Одно отчаяние трётся о другое, надеясь, что хоть так оно согреется. А получается третье отчаяние, новые хлопоты (которые, как известно, развлекают), новые надежды (без которых, как известно, никак), но этот обогреватель души не греет. И всякий даже намёк на любое сближение вызывает необоримую тошноту: и даже с продавщицей в магазине не хочется вязать двух слов, — чего уж говорить про ближних (до тебя это, всеконечно, не относится, Селечка).
Мне не хватало сил оторвать взгляд от асфальта. Я всё кружила и кружила — ходила где-то возле Исаакиевского. Я прошла Морскую, мимо дома Набокова, я пересекла Мойку — и завидела странно синий свет, как из замогилья. Я шла навстречу ему, всё только синело: шаг мой становился нерешителен и робел. Вдруг — я увидела газовые фонари, ёжащиеся фигуры в макинтошах, с тростями, с шляпами, дам, идущих с фигурами под ручку, проезжающую двуколку с мохнатой пегой лошадью в упряжке — и дым, едкий осенний дым. В нём — стояли и говорили на углу, на самой кромке панели, как бы кого-то поджидая, два туманных человека:
— Вы, милейший мой, упустили одно немаловажное обстоятельство, о котором я узнал при помощи собственных средств.
— Какое?
— Вы ни звука про красное домино.
— А вы уже знаете?
— Я не только знаю: я выследил до самой квартиры.
— Ну, и красное домино?
— Николай Аполлонович.
Оставаясь на положении тени, я слушала и боролась с восторгом в груди. Безобразно хотелось бежать к этим людям, говорить про сомнительные перспективы Витте, последний номер «Весов», симфонии Скрябина и погибельное положение России.