Да и пускай пропадает! (Но почему-то всё никак не пропадёт…)
— Парикмахер, ты ж Достоевского читал? — сказал вдруг Дёрнов.
— Да, конечно.
— Я вот недавно Бабангиду изучал — вообще рэп наш — и подумал, короче, что Достоевского надо ставить с редактурой.
Мы повернули налево.
— Какой ещё редактурой?
— «Если жизни земной нету — то всё позволено». — Толя поймал облёдыш и теперь пинал его перед собой с видом мирового футболиста. — Но только нахер не сдалось.
Шелобей вдруг громко схватил в кулак что-то у своего виска и отшвырнул за спину.
— Ты чего? — наклонился я.
— А это он мысль ловит. — Дёрнув пустил облёдыш прямо на дорогу (он бесславно скончался под колёсами). — Ну, я прикинул: зимой в Москве мухам пастись негде. Других летающих тварей я не знаю. Следовательно, ловит он что-то нематериальное. А если он дал обет на слова — то мог дать обет и на мысли. — Дёрнов вдруг забежал перед Шелобеем и громко закричал ему. — Не вини свою мысль! Она гуляет, где хочет!
Шелобей с каким-то юродством рассмеялся и вдруг поскользнулся (он ударился о сточную трубу). Толя отшарахнулся от неожиданности; я был далеко и не успел его поймать. Шелобей отмахнулся от руки, встал сам и зашагал с необычайной скоростью. Нагнали мы его не сразу.
Дорога шла вниз, приятно укачивая. Тихим переулком (которого тоже нет) — вышли к Садовому (я плоховато понимаю эту часть Москвы) — прошмыгнули под светящейся эстакадой (нас чуть не сбили) — прошли ещё два съёжившихся от холода переулка (жёлтые фонари, жёлтые стены — жёлтая Москва) и вышли — непойми куда.
— Большой Дровяной переулок, — прочитал Дёрнов.
По нему мы обратно к кольцу выйдем…
— Мартыновский переулок. — Толя явно умел читать.
Справа — тёмная и мглистая бледно-голубая церковь с мощными колоннами (молчи про неё, молчи) — только над входом огонёк (не могу!..). Я наугад своротил налево. Шелобей заглядывался вообще на церковь, но согласился и налево.
— А ещё Хаски забавный. Чисто метафизический поц, — продолжал Дёрнов. — И эта тема с удалением альбома — прикольная. Типа отказаться от рэпа, как сценария, который тебе подсовывают. Круто, короче.
— Как Рембо, что ли?
— Как-то ты странно «Рэмбо» сейчас сказал.
Шелобей стукнул себя по лбу. Толя продолжал невозмутимо:
— В любом случае — понты всё голимые. И Шелобей — понты. Типа, мы с тобой такие во грехе, а он Ницше начитался и в горних сферах зависает, — но это ж всё такая лажа!.. Всё равно ж вот тут, — он погладил Шелобея по голове, — всё то же говнецо варится. «Лишь когда человече мрёт — лишь тогда он не врёт»! Всё равно ж говорит, сука, — но только с самим собой.