— Что-то случилось? — спросил я.
— Да что-что… — Он встал и заходил, подперев бок рукой без сигареты. — Марочку я скушал: сильная оказалась, стерва. — Он завис у окна и улыбнулся (как будто там пускали фейерверки). — Ну а поскольку жрать мне было не с кем… — он обернулся ко мне, — тебе я не стал предлагать, дабы не искушать плодом познания. — Он опять уставился в окно, что-то выглядывая. — Ну и поскольку жрать мне было не с кем — я сожрал с Иоганном.
Я поперхнулся.
Иоганн был голем — ручная работа Стелькина: ростом с настоящего человека, в шмотках Аркадия Макаровича — не из глины, правда, а из папье-маше, — но зато с подвижными суставами. Все обожали Иоганна, постоянно притаскивали его на кухню или сами приходили к нему в гости — чтобы не скучал (а всё равно он равно скучал).
— Ну и вот… — продолжал Стелькин. — Когда я ему энту самую марочку на язык егоный положил — Иоганн ожил, плюнул мне в рожу и ушёл. Дверь-то настежь, блин. Ну а поскольку вернуть его надо до того, как его задержит милиция, а одному идти мне ссыкотно, — я и позвонил тебе.
Как я ни старался, в моём взгляде застыло только огромное, прекрасно артикулируемое и крайне выразительное «Чё??».
— Можешь не говорить, звучит как полное фуфло, знаю. — Он стряхнул пепел в раковину и сел за стол. — Но если бы ты знал, как меня размазало сегодня, в каких эмпиреях я купался, — о, мой мальчик, ты бы так не считал.
Я молча пригубил пиво.
— Давай, пошли. Он уже час где-то ошивается, а ты только пришкандыбал, — сказал Стелькин. Тут же он встал, замял бычок в пепельницу, ушёл и вернулся уже в куртке. — Ты чего сидишь-то?
— Так ведь… пиво.
— Плебейство, Графинин! Омерзительное плебейство! На улице допьёшь.
Мы собрались и вышли. Пока Стелькин возился с замком, я что-то говорил про ощущение застылого времени, что дни просто проходят и проходят, что живу я, как бы задержав дыхание.
— Ну. Я тоже не в восторге от календаря, — бросил он утешительно.
— А в университете у вас как?
— Да всё то же, — ответил Стелькин. — Графинин, сделай что-нибудь с этим вздором! — Он протянул ключи брезгливо: я их взял.
— Что «то же»?
— Что на колесо намотали — то же и осталось. — Замок щёлкнул окончательно. Под ногами понеслись ступеньки. — Каждый курс повторяется — все олухи и пни, а какие-нибудь два студента с мозгами. И обязательно — два… Террор душевный — преподавательство это. Террор и нажива. Ты что — думаешь, я раньше лекции на такое же «отвали» читал?
Гулкий подъезд кончился, мы вшагнули в тишину. На улице кружили всё те же три недобитые снежины — нет, две: одна уже, видно, докружила.