Мы переглянулись и пожали плечами. Дальше потопали.
Справа — дом с двумя смешными колпаками (русская готика), слева конструктивистские многогранники. Ещё чуть-чуть, и мы подошли к Сокольникам и перешли трамвайные пути (живые: а всё равно — ночь).
— И где ваша синагога? — спросил я.
— Хочу напомнить твоим невнимательным юношеским ушам, что я не иудей, а чистокровный православный русский человек.
— Да я не об этом. Куда идти-то?
— Туда.
— В лес?
Мы стояли у остановки. На её стеклянном боку не было карты.
— Ну. Вроде бы, — мямлил Стелькин. — Дай, по смотрофону гляну… — Рука стала искать карман. — Блин! А я не взял. У тебя есть?
— Только плеер.
Бросили взгляд на издевательски прозрачное стекло остановки… Бросили взгляд на тёмный зев леса…
— …Христианство — религия апостолов, посредников, а они всегда всё переврут и изнахратят. — Стелькин отвёл ветку в сторону, а та мне зарядила по лбу (шли сугробами). — А что такое Христос-то настоящий? Вот ты посмотри на икону «Христос Пантократор» в Синайском монастыре. Правый глаз — божественный, левый глаз — дьявольской, а третий глаз…
— Ну, это как-то не по-православному, Аркадий Макарович… И вообще, вас послушаешь, так и писать греха не стоит. Всё равно переврут.
— А ты и не пиши. Я вот два года как ни строчки.
Вышли на асфальт. Фонари бежали в кривую перспективу безоглядно.
— Вы сами-то верите в третий глаз этот?
— Свят, свят, свят. Нет, конечно. — С сигаретой в губах, Стелькин шёл, пряча руки по карманам. — Но скуку приходится чем-то разгонять, вот и выходит — игра, дурачество, театр. Как у Феллини.
— Невесёлая какая-то игра…
— А я что говорю?
Пусто, глухо и темно. Стелькин хоть кислотные красоты наблюдает, а я вижу только — пусто, глухо и темно. А если всмотреться?..
Белые — даже синие — огни, иногда гирлянды (на спортивных площадках), дорожка, на которую хищно набрасываются аллейки, отбивая клиентуру и предлагая проследовать к фонтану, ветки, придавленные белой тяжестью, скрыпучие шаги, заворожённый воздух, пар — у меня, дым — у Стелькина, бессмысленные розыски галлюцинации — у нас.
Я удалился отлить.
— Я почему на германистику-то пошёл… — Стелькин вдруг умолк.
— Что такое? — Я отвернулся от своего дерева.
— Ничего, в снежинку залип. Я, говорю, на германистику пошёл, потому что русская литература мне всегда какой-то жалкой казалась.
— Жалкой?
— Ну да. Типа, мы третий мир, а ваяем шедевры. Сидим по уши в говне, подвиг мировой совершаем, а Запад курит на балконе, пьёт хороший кофе и равнодушен к подвигу. Помнишь, у Николая Островского узкоколейка?