— Я не читал, — сказал я, возвращаясь из сугробов.
— И не читай. Короче, никто по ней не поехал. — Мы опять зашагали. — Говорю, русский всегда выберет страдание. Типа, мы такие все духовные, а вот вы, рожи буржуа… Погодь! Ты это тоже видишь или у меня глюки?
Угольком сигареты Стелькин показал в сторону деревьев. Среди их штыков, на некотором расстоянии, сидел и срал, задрав пальто, — некто.
— Думаете, это Иоганн? — Я перешёл на шёпот.
— А кто ж ещё? Повадки дикие. Видишь — даже за куст не спрятался.
— Мы же подождём? А то как-то…
— Да, конечно.
Стелькин живо закурил новую сигарету от предыдущей. Стылый воздух лишь изредка трепали порывы ветра.
— Как он тихо управляется, — проговорил я не без уважения.
— А помнишь, у Сервантеса? Как Санчо Панса и Дон Кихот всю ночь…
Это прозвучало уже слишком громко. Иоганн, заслышав нас, подтянул штаны и припустил — мы следом. По сугробам, по сугробам — Стелькин уже давно свалился в какой-то буерак, — а я бежал дальше, дальше, иногда проваливаясь по колено (снега в ботинки набилось на два ведра). Для голема Иоганн был довольно шустр и неплохо управлялся с ногами. Приходилось постоянно напрягать взгляд, чтобы не потерять его в чересполосице деревьев (и шумно дышать ртом, чтобы не сдохнуть).
Выбежал на дорогу — руки тоже бегут, набираю скорость, сливаюсь с ветром. Его лапсердак уже в десяти шагах. В шести. В двух — я бросился на него и повалил в снег (его колено долбануло мне прямо в пах). Сколько-то ещё мы катались и боролись, — но я был сильнее, голем сник.
Я сидел на беглеце, сплевывал солёную слюну (в ней было что-то металлическое) и кричал Аркадия Макаровича. Иоганн настолько обалдел, что даже не пытался выбраться из-под меня, только несколько раз сказал (тихо-тихо): «Я закричу…» А я его успокаивал: «Менты не услышат».
Запыхавшийся, подоспел и Стелькин. Я поставил поимку на ноги (держа ему руки за спиной).
— Вот ваш блудный сын, — сказал я.
Распахнутые зрачки Стелькина не шевельнулись.
— Это не Иоганн, — сказал он и помрачнел.
— Как? — Я выпустил руки и…
Удар по уху я не заметил — сразу упал. Кажется, лже-голем ещё и плюнул на меня — это уже не знаю.
— Да вы ёбнутые, что ли? — заорал он. — Вы вообще отбитые? Чё я вам сделал-то вообще? Чё за страна вообще? Я хуею, на хуй!
Он всё кричал и отходил. Он уходил, оборачивался и снова кричал. Он ушёл по аллее уже так далеко, что сделался точкой, — а всё равно ещё останавливался и кричал.
Я сидел в смятом сугробе, смотрел на Стелькина и сквозь мат слышал: пять утра, парад снегоуборочных машин (мы были совсем у дороги).