И представь себе, радость, в етот же вечер и воротился канал Грибоедова. Малюют его Терентий, язык высунут в одухотворении. И како мимо ни пройду — всё берет свой сымают. Да и другие художники — таких же почестей достаивают.
Ну полно, шутки в сторону, твоя теперь очередь. Что друг твой, Шелобей, — как его ансамбль? И Стелькин твой что — не бросил тебя на произвол, не отпустил педагогические удила? Тебе удалось ретироваться в зимнюю дачу иль ещё что попрепятствовало? Как видишь, я всё помню, чего нельзя о прешагнувшем все лишь мыслимые приличия тебе сказать.
Ну всё, письмо своё кончаю и несмотря на преобидныя бессовестность и хлад адресата, впрочем пребываю
Я отложил письмо и уставился в штору. Фотография — и — Таня. Дико. Странно. Почти невозможно. У неё фотография-то только в паспорте и была… Я попытался представить её — и не смог: слишком смутно, слишком призрачно и далеко…
Ветер скребётся в щёлки окна (топят только утром и вечером, — ночь стынет), за шторой — тень кошки охотится за тенью, из комнаты доносится истеричный Шостакович. Я варил себе какао (вернее — какави). А этот язык?.. Я пытался гнать эту мысль, но понимал, что когда она перейдёт на церковнославянский — за переводом придётся обращаться к Стелькину…
— Ведь правда же — страшно? — сказал я Варьке, сидевшей на подоконнике, и почесал ей за ухом. Она благодарно облизала мне руку.
Это письмо — липкое, прошибающее виной — надо было чем-то срочно зачитать. Ленясь мудрствовать, я достал свои «Безделья и сомнения».
Непонятно почему всю следующую ночь Шелобею снились гуси. Но они снились.
И так ему осточертели, что Шелобей проснулся в три часа. С тоски пришлось дойти до кухни, заварить какао, высунуться в окошко и жадно вдыхать летне-липовый воздух вперемешку с жёлтым «Кэмелом»: он усиленно старался следовать Лидиному запрету и не думать о тире. Почти получалось. Но тут — шмяк — ему на голову кто-то плюнул.
Он высунулся и посмотрел наверх: негодяй скрылся — только бычок сигаретный мимо пролетел.
— Ни Бога, ни людей! — воскликнул Шелобей, ероша харчок в кудрях, и плюнул в окно.
Шелобей Степанович и Лида Ивановна — съехались (Шкапские-старшие умотали куда-то в Марокко). А всё-ж-таки квартирный вопрос тыкал под рёбра зубочисткой!
Как-никак, они нищие — и только две недели могут свободно распоряжаться этой квартирой (трёхкомнатной) на Балчуге. А дальше — надо искать работу, отмахиваться от друзей, ходить в магазины. И вообще — если честно — стрёмно взрослеть!
Это была не единственная проблема: обоим хотелось подальше от душной и пытливой Москвы, но Лида — хотела в Монголию, а Шелобей — в Англию (конкретно, в Шенди-холл, на могилу Стерна, «Тристрама Шенди» которого он совсем недавно дочитал; Шелобей так и не выяснил, от кого была та посылка с книжкой), если же совместить их кошельки — выходила сумма восемьсот девятнадцать рублей пятьдесят пять копеек (на две недели). Не зная, как им быть (но тщательно обыскав все ящички), Лида с Шелобеем готовили плов.