— И ты хранишь её как память?
— Ну да, чё.
— Но она уже сгнила.
Шелобей улыбнулся коряво:
— Я знаю.
— Новый год уже наступил?
— Не знаю. Часы глянь.
Часы не показывали, не вырабатывали время — часы были орёл, летящий по американской прерии, раскинув страшно неподвижные крылья.
— Уже успокоилась? Так. О чём, бишь, я? Да. Отсюда и былинный блин, который мы без конца поминаем…
— Аркадий Макарович, а аптечка у вас где?
— Шелобей, ты задрал, мы же договаривались! Говори просто — Аркадий. Я не хочу, чтобы ты корчил свой язык в жалких попытках исковеркать моё имя-отчество.
— И всё же?
— Если ты забыл, мы в глухом предместье, из лекарств здесь только спирт, хотя если надо пластыри… Ну, блин, щас я подорвусь и пойду тебе показывать! — Однако Стелькин именно подорвался и пошёл показывать. Ступеньки заскрипели наверх, а всклокоченная Лида осталась пить одинокое печальное шампанское.
Я уставился в синь стекла — и увидел: косматая метель. Снег бессовестно лепит и хлещет по стеклу, прямо по бедному узору, который то начинается, то свёртывается стыдливо, то вновь разворачивается, то ёжится опять (здесь всё так). Снаружи нет жизни — только непролазная ночь, обжористые сугробы и бессердечный лёд в лицо. На много-много километров молчь и темнота — потому что какой идиот попрётся в Новый год на дачу? Таких только семь на Москву.
В окне промелькнул кто-то в чёрном, облепленном белым, с топором, — я вдруг завизжал, как девчонка, и сел на корточки.
Дверь бухнула, вьюга заглянула погреться. Это был Стриндберг. Привычным движением он навалился плечом на стену и стаскивал валенки. Я совершенно забыл о его существовании.
— Натопил я, в общем, баньку. — От него несло бородой и морозом.
Вышли под медленный волшебный снег, прямо в лес: слева, справа — хитросплетённые белые стены ветвей: уйдёшь, потонешь по колено — и ты в снежной клетке. Или выйдешь на полянку, отдышишься, отряхнёшь с пенька пуд снега, усядешься; вокруг деревья перешёптываются, хихикают, а ты вдруг чувствуешь на себе как бы взгляд — не деревьев, не человека, а неуловимого чего-то ещё. Ветер вдруг стихнет, и объявится прозрачная тишина — такая, что слышно увитое паром дыхание.
Это мир без слов.
Его мы обходили по опушке.
— Далеко ещё? — Лидочка ныла, свободная от всех пакетов (щекотная ледышка скользнула ей в ботинок и вероломно растаяла). — До темноты не успе-е-ем!
— Ну смотри, моё сопливое создание, каждый палец — это двадцать минут. — Стелькин вытянул руку и стал считать пальцы от солнца до горизонта. — Значит, у нас полтора часа. Вполне достаточно, чтобы дойти, погреться и даже успеть нажраться.