Снег хрумкал под ногами.
— А ты чего своё чудо морское не позвал? — обратил свой профиль Стелькин к Шелобею.
— Дёрнова-то? Дела, говорит. Миссия, — отвечал Шелобей, побрякивая бутылками.
— Ну правильно, правильно. Такому без дела сидеть — как Новалису не быть занудой.
— Смотрите, а тени уже фиолетовые! — заметил Эд, перехватывая резинкой хвостик. — А они же не должны быть фиолетовые.
Да и не очень-то и фиолетовые, честно говоря. Так. Ерунда.
— А мы речь Путина будем смотреть? Будем, будем? — начала вдруг Лена со своим смазливым носом и бровками.
— У Аркадия Макаровича телека отродясь не было, — сказал Шелобей. — Да и странно это: обожраться кислоты и Путина смотреть.
— И то верно, — отозвался Эд, доставая пачку дешёвых сигарет с кнопкой (которые «на вкус — как жизнь в России»).
— А это, дети мои, напомнило мне один случай, — сказал Стелькин, бессмысленно вертевший стакан в руках (первый час нельзя пить). — Я, знаете, имею обыкновение молиться каждый вечер. И за тебя, охламон кудлатый, тоже. — Он потрепал Шелобея по башке. — Ну и значит. Молюсь я как-то — и вдруг думаю: а что, если за Путина помолиться? Тоже, как-никак, человек. — Все тут же прыснули. — Ну помолился я за энтого самого — да и уснул с чувством лёгкой изнасилованности.
— И как? — спросил я. — Помогло?
— Ну. Живой, как видишь.
Шелобей размутил марки, Аркадий Макарович предложил свободную дачу — и забурились: Стелькин, Шелобей, я, Лида (нос уже зажил, хотя и болел косточкой), Эд с Леной (чтоб Лида не грустила) и Костя Стриндберг (друг Стелькина, актёр и типапоэт: тонкий, как спичка, в костюме, с бабочкой; у шведского мэтра он стырил только бородку и понты, — и всё равно оставалось загадкой, откуда у него такое погоняло). Он-то сейчас и говорил:
— Это у меня друг один есть, мы с ним в мастерской Фоменко познакомились… — Ехали измождённой зябкой электричкой (следующая станция «Авангард»). — У нас с ним ритуал есть. Мы видимся когда, он спрашивает: «Хочешь сигарету?» Я говорю: «Нет». — «Хочешь выпить?» Я говорю: «Нет». — «Хочешь бургер?» Я говорю: «Нет». А он такой: «Ну ты зануда».
Посмеялись — но без лишней искренности. Новый год муляжами мёртвых ёлок и цветастой мишурой давал о себе знать: на самом деле каждый втихомолку переваривал своё новогоднее уныние: вспоминали отжитое, улыбались, отплёвывались, задумывались: что за год успел, что сделал? А нифига не сделал. Ночь, улица, фонарь, аптека.
Мимо прошла лубочная бабка с аккордеоном, тянувшая заунывно: «Ах, любовь, окаян-н-н-ная!» Стриндберг дурным голосом ей подпел (скорее подорал) и со всей дури швырнул ей мелочь в пакет: