— Это на тебя так пагубно повлиял этот… молодой человек. Ты должна прекратить с ним общаться! Раньше ты такой не была.
— Я всегда была такой, просто меня сдерживал твой неусыпный контроль, а потом ты решила проучить меня молчанием, а тем временем я увидела вокруг жизнь, и, не поверишь, мне она понравилась, — я рассмеялась, видя её оторопелость. — И ты серьёзно думаешь, что я перестану с ним общаться из-за того, что ты мне запретила? Мама, мне уже не десять лет.
Мама сидела в растерянности и смятении. Она пыталась подыскать хоть какие-нибудь правильные, обличительные слова, но ничего не шло ей на ум.
— Ты так и не нальёшь мне чаю? — наконец, произнесла она, еле шевеля побледневшими губами.
— Ах да, извини.
Я быстро достала кружку, налила в неё уже почти остывшую заварку и разбавила кипятком. Когда я поставила кружку перед матерью, она взглянула на меня, и в это мгновение внутри что-то дёрнулось саднящей болью. В её глазах стояла мольба, словно она просила меня вернуть иллюзии, которыми она жила так долго и без которых жизнь её потеряла всякий смысл. Я отвернулась и молча села рядом. Она сделала пару глотков, взяла из вазочки, стоящей на столе печенье, а затем вновь положила его обратно. Наступила тишина, и мне не хотелось её нарушать. Я молча прислушивалась к мерному тиканью настенных часов и смотрела в окно. За окном стояла туманная пелена холодного октябрьского утра. Высоко в небе кружился иссиня-чёрный грач. Он то неспешно махал широкими крыльями, пытаясь поймать поток ветра, то неподвижно парил, описывая концентрические круги.
— А что у вас с Сашей? — вдруг спросила мама.
Воспоминание о Саше, о нашей последней встрече, словно острым ножом, пронзило грудь. От тупой боли я закрыла глаза и проглотила образовавшийся в горле ком.
— Мы расстались.
— Ясно.
Снова наступила тишина.
— Как твоя интернатура?
— Неплохо. Правда, заведующая отделением меня невзлюбила. Хотя, мне кажется, ей вообще мало кто приходится по душе.
Мама с пониманием кивнула и, отпив немного чаю, вдруг спросила:
— Может расскажешь мне что-нибудь об этом Марке?
— А что ты хочешь о нём узнать?
— Всё, что ты захочешь мне рассказать.
Подумав немного, я начала с самого начала. Временами мама была удивлена и озадачена, временами тихо улыбалась, а временами просто слушала, будто впервые по-настоящему знакомилась со мной.
Казалось, год интернатуры будет тянуться вечно. Каждый день заведующая находила всё новые и новые способы, чтобы продемонстрировать мне мою профессиональную несостоятельность и беспомощность. Её методы были хладнокровны и безжалостны: чаще всего она загоняла жертву в угол нескончаемым потоком вопросов, затем, нащупав слабое место, начинала копать глубже и, обнаружив то, что искала, а именно — пробел в знаниях, высмеивала при коллегах, что было крайне неприятно, или при пациентах, что было неприятнее вдвойне. За несколько месяцев интернатуры я узнала больше, чем за все шесть лет учёбы в медицинском. Но моя уверенность в себе стремительно приближалась к минусовой отметке, а я всё больше напоминала жалкое подобие той амбициозной, смелой девушки, которой когда-то была.