— Тронь только, попробуй! Я папе скажу…
Вот умру я, умру я,
Похоронят меня —
И никто не узнает,
Где могилка моя…
По ночам Сашка плакал в подушку, задыхался в бессильных слезах. Но как только младших распустили на летние каникулы и стало кому водиться с маленьким Венькой, он тотчас же убежал в деревню. Потом стал бегать все чаще. Не было денег на перевоз — садился в весла. Какое-то время бабка терпела его, потом принялась ворчать, гнать обратно к родителям. («Не хватает мне вас тут, нахлебников! Здесь для тебя запасу не приготовлено, к матке своей ступай…»). Сашка же был готов и не есть ничего, только бы оставаться в деревне.
Как-то, сбежав в очередной раз из дома, он не пошел прямо в бабкину избу, а чтобы задобрить ее, отправился в ближний малинник. Зная, как любит она хлебать с молоком малину, набрать ей фуражку ягод и тем искупить пребывание свое у нее.
Надоил уже с полфуражки самых спелых и крупных, когда за кустом послышался подозрительный шорох: кто-то там обирал малину с другой стороны. Он проломился кустом, гущиной, чтоб заявить нарушителю: «Чур мой куст, я его первый нашел!» — и носом к носу столкнулся… с бабкой.
Оба какое-то время смотрели один на другого — он, Сашка, со страхом, а бабка — с великим недоумением. Потом, чуть не рассыпав малину, старуха всплеснула руками: «Батюшки, Сашк, окаянной, опять это ты!..»
Трудно он расставался с деревней, со всем, что было связано с нею. Еще в училище начал ждать с нетерпеньем летних каникул, чтоб навестить свою бабку, старый ее домишко с его особыми запахами, побродить с этюдником или с альбомом под мышкой по знакомым местам.
Пришел он в деревню за несколько дней до престольного праздника.
В фабричном поселке, теперь уже переименованном в город, престол отмечать перестали. (У фабричных ворот, на заборе, Сашка сам видел лозунг: «Долой пьяное Успеньё!») Давно уж не стало ни прежних пьяных гулянок, ни ярмарок с каруселями и качелями. Местное население теперь отдыхало культурно — валило толпами на стадион, на футбол или же в клуб на кино и спектакли местного драмкружка, шло охотно на массовые гулянья по воскресеньям. В деревне же праздники отмечались как прежние, религиозные, так и советские, новые.
В родную деревню он заявился с длинными, как у художника, волосами, с этюдником и с альбомом в руках. Бабка ахала и дивилась, какой он вырос, вот только больно уж худ, и принялась отпаивать внука парным молоком и откармливать прочими деревенскими яствами. Он же, наголодавшись за год и сильно прибавив в росте, так набросился на ржаные ее лепешки, прожаренные на масле, на ватрушки, которые здесь называли кулейками, на оладьи, яичницу, свежий творог, сметану, что неимоверным своим аппетитом вызывал у нее чуть не слезы. «Болезной ты мой, изголодался-то как!..» — говорила она, горестно подпирая дряблую щеку морщинистой черной ладонью. «Ростёт, вот всё в рост у ёво и уходит», — объяснял такое явление родной дядя Сашки, ее младший сын Николай.