От боли я своей души
Пропью последние гроши!..
А когда протрезвел, светлый гений его сказал: «Нет, Григорий, не падай духом! Мы еще поборемся в медлительном течении сей кратковременной жизни!» И светлый гений его вручил ему новое оружие против несознательности темных масс, и стали они с ним вдвоем сочинять заместо призывов и гимнов ехидные памфлеты на разные волостные события, и большие, и маленькие, — на тех, кто надеялся на возврат царя, чтобы снова писать святых, на одного исполкомовского дельца, который, подобно хамелеону, умел вовремя перекрашиваться, на поповскую дочь, старую фанатичку и изуверку, что обманом пролезла в учительницы, и на дьячка, который пытался украсть на кирпичном заводе казенный кирпич, но был вовремя обнаружен и обезврежен самим поэтом, оказавшимся бдительным сторожем. Словом, он распустил вожжи и дал полный ход своему сатирическому Пегасу. И столько всякой разной нечисти за короткое время налипло на его сатирическое перо, что и сказать невозможно…
Отнес он эти памфлеты свои в редколлегию местной стенной газеты, но и тут потерпел фиаску. Редколлегия их просмотреть просмотрела, печатать же наотрез отказалась, мотивируя тем, что, мол, все это верно, но только больно уж резко и она, мол, не может помещать в стенгазете своей столь суровые, пусть даже и справедливые, выпады.
Поговорил Григорий тогда с сердечным другом своим Сергей Митричем Нориным, библиотекарем, являвшимся членом той редколлегии, и Сергей Митрич Норин так ответил ему:
— Друг мой! Ты — единственный из всего села, кто прочел весь философский отдел библиотеки, но стихи твои мы поместить не можем, ты уж прости… Как-то чудно у тебя получается! Человек ты вроде бы и талантливый, но к стенгазете нашей никак не подходишь…
Итак, светлый гений его вкупе с музой доходов не приносили. А надобно было как-то кормиться. Вот тогда волсовет и назначил его на должность, на которую не соглашался никто, — сторожем при кирпичном заводе. Здесь-то, в лесной сторожке, он начал писать свои мемуары долгими зимними вечерами и освещать свою честную, но неудачную жизнь.
На шестом году революции судьба свела его с Ираидой, сельской вдовой. Женился на ней он браком гражданским, чтоб доказать еще раз несознательным темным массам, что религия тут ни при чем.
Так и текла его жизнь в таких вот воинствующих деяниях. Написал он ехидных памфлетов не меньше, чем в свое время святых, единолично воюя со всеми и всякими непорядками и злонамеренными поступками, ускользавшими от близорукого стенгазетского ока, и был он, Григорий Халдин, в этой самой войне сам себе и командиром, и политкомом, и красноармейцем, красным бойцом. Но чем больше одерживал он побед, тем сильнее стал чувствовать, как душно ему становится жить в этом мелком мирке человеческой злобы и бабьих сплетен, религиозного опиума и местного волостного бюрократизма. Люди не понимали его, не хотели понять. Силы все больше оставляли его, годы брали свое, и он уже не без страха стал замечать, что едва ли удастся теперь вырваться из заколдованного круга. Растерял он последних друзей и остался совсем один, близкий к отчаянию. Ираида хоть и любила его, но ни капли не понимала…