Он захлопнул журнал и продолжал говорить, что методы обучения талицкому искусству давно устарели, пора сдавать их в архив, и что прежнее руководство училища манкировало принципом отбора учащихся, — сколько из них принимать комсомольцев, ребят из бедных семей…
Досекин недоуменно вскинул колючие брови:
— Но позвольте… что все это значит? Я до сих пор полагал, что принцип отбора тут может быть только один — способность, талант…
— Это само собой, при прочих, как говорится, равных условиях. Тем не менее игнорировать наш основной принцип мы не имеем права.
— Кого же намерены вы впредь принимать в училище?.. Только одних комсомольцев, детей бедняков?!
— Зачем так утрировать? Нет… Но когда мы решаем вопрос на приемной комиссии, то стараемся отдавать предпочтение ребятам из бедных семей, комсомольцам.
Досекин не знал, не нашелся сразу, что на это ответить. Вопрос казался настолько ясным, что даже и спорить тут не о чем, но этот последний довод поставил его в тупик.
Кто он, откуда такой, этот завуч? Анкета вроде в порядке. Техникум кончил, какие-то курсы, потом в средней школе черчение и рисование преподавал, участник гражданской войны. До приезда его был недолго в училище врио директора. Встретил его, Досекина, с некоторым даже подобострастием, сразу повел в директорский дом, где все уже было готово к его приезду, заново отремонтировано.
Все это было, конечно, приятно, такая забота, но вот Мерцалова с молодою женой поместил в общежитие к старшекурсникам, отгородив там для них комнатеночку-закуток… И потом этот вкрадчивый голос. И этот взгляд. Никогда не посмотрит в глаза!
Слышал он о Гапоненке, что человек этот сложный, себе на уме, что работать с ним будет трудно.
Он не стал продолжать бесполезный спор. Спросил у Гапоненки книгу приказов и распоряжений и, захватив с собой толстую папку с протоколами общих собраний и заседаний правления артели, взятую им у Лубкова, ее председателя, с неприятным осадком на сердце возвратился домой.