Встретились возле училища.
Норин был невысок, по-медвежьи увалист, с умным крестьянским лицом и покатым морщинистым лбом, над которым навалом дыбилась седина. Из-под карниза дремучих лешачьих бровей посверкивали небольшие глаза. Можно бы было назвать их медвежьими, если б не эта их детская, безгреховная голубизна, родовая примета всех Нориных, передававшаяся вместе с ямкой на подбородке и ложбинкой на кончике носа от одного поколения к другому.
Храм был закрыт. В нем давно уж намеревались устроить музей старого талицкого искусства, но пока на железных растворах главного входа, ошелеванных коваными пластинами, висели в проржавевших проушинах два тяжеленных полупудовых замка.
Сторож, старик Шмаров с сизо-лиловым носом, формой и цветом своим напоминавшим переспелую сливу, долго возился, гремел связкой ключей, силясь открыть вход правого бокового придела. Забухшая дверь поддавалась с трудом. Потом наконец отворилась на проржавевших петлях с грубым рычащим скрипом…
Пустая утроба главного храма дохнула на них изнутри каменным холодом, запахом нежили, застарелого воска, остатками давних и пышных церковных служб. Время словно бы застоялось в этих стенах, надежно законсервировавших запах и дух минувшего. Глаз поражал своей мощью и великолепием иконостас, массивный, резной, огромный, весь тускло отсвечивающий облупившейся позолотой. Он уходил высоко под купол, что был увенчан изображением восседающего на облаке Саваофа, окруженного херувимами и серафимами.
Тяжело опираясь на палку, прихрамывая (был ранен на фронте в ногу), Норин принялся показывать фрески в восточном тимпане[3] купола, затем в южном, западном, северном и в алтаре, глуховатым своим баском поясняя, что фрески местного храма — явление более чем замечательное, ибо они — последняя великая стенопись, завершающая цикл развития древнерусской религиозной живописной традиции, и заслуживают особенного внимания и изучения.
Писались они известными русскими мастерами более ста лет назад, одышливо пояснял старый художник. Сто лет спустя их Буканов Иван поновлял, мастер из талицких, местных. Он и сейчас еще жив. Во всем государстве нашем едва ль не единственным остается, кому еще ведом способ старинного фрескового письма. А вот как и этот уйдет из жизни…
Норин вдруг отвернулся, сердито прокашлялся.
— Словом, прикрыли, захлопнули храм. Хотели музей в нем открыть, а пока никому до него нет никакого дела…
Чуть пооправившись от волнения, он продолжал, сердито выталкивая слова, вновь начиная спешить, волноваться, говорить о том, что драгоценные фрески гибнут. Гибнут по нерадению, от перепадов температуры, от сырости. Вместе с ними страдают и драгоценнейшие иконы старинных писем — новгородского, строгановского, московского царского, а также местного, талицкого. Гибнут не только здесь, в этом храме, но и в Ильинской кладбищенской церкви, приспособленной местным колхозом под хранилище для картошки. Сколько уж раз обращались с просьбами мастера, требовали принять немедленно меры, писали, а двери того и другого храма до сих пор на замке, и нет за этим за всем никакого догляда…