Подавляя в себе обиду, он обещал подумать, снова вернулся в Москву и только оттуда поехал в село, где уже был получен приказ о назначении на место его Гапоненки.
Вечером в тот же день к нему прибежал возбужденный Мерцалов и бурно, как всё, что он делал, стал возмущаться, протестовать.
Мерцалов тоже видел приказ и заявил, что не останется больше в училище ни минуты, — он просто не сможет работать бок о бок с Гапоненко. К тому же получено распоряжение ГУУЗа — инспекции Главного управления учебными заведениями при СНК СССР: его отзывают в Москву. Пробовал он уговаривать и его, но Арсений Сергеевич все же решил оставаться…
Не лучше ли было тогда послушать Мерцалова?..
Занятый этими мыслями, он возвращался в село заснеженным полем и, вторым, боковым зрением отмечая непроизвольно, как стали плотнее, сгустились синие тени на лиловатом февральском снегу, как потеплели под солнцем, уже повернувшим на лето, лиловые шубы дальних березников, неожиданно остановился, будто бы кто толкнул его в грудь…
Посередине снежного поля, одна, стояла раскидистая береза. Еще утром, идя в Квашнино, он любовался, как крепкий февральский мороз обрядил ее за ночь, словно невесту, в сверкающее парчовое платье. Хрупкая скань затканных инеем веток тонко, чуть внятно вызванивала, порою с мишурным шелестом осыпаясь сверкающим радужным облачком. А теперь, пригреваемый солнцем, иней растаял, от сверкающего праздничного убора не осталось следа. Небо, утром морозное, мглистое, тоже оттаяло и засинело уже по-весеннему влажно, глубоко, бездонно. Над горизонтом было оно бирюзовым и аквамариновым, а к зениту сгущалось до грозовой синевы, и на фоне его ствол и белые сучья березы светились радостно, сильно восковым теплым светом, а тонкие ветви влажнели на этой густой синеве лилово, насыщенно, словно бежала по ним живая, теплая кровь.
Сочетание лилового с белой корой березы на пронзительно-синем было настолько прекрасно, что он задохнулся. Стоял, запрокинув голову к небу, наслаждаясь всем этим, пока перед глазами не замельтешили радужные круги. Тряхнув головой, неспешно направился к дому, изредка снова оглядываясь на березу, бережно унося в своем сердце предчувствие близкой весны…
За неполных два года он уж успел привязаться и к этим местам, и к селу с его мастерами-кудесниками, и нелегко привыкать теперь к мысли, что с этим придется скоро расстаться, так и не выполнив то, что им было задумано.
С какого-то времени в нем поселился страх, страх слепой, безотчетный. Он стал бояться Гапоненки, жить ожиданием ареста. За что — и сам он не знал, но одна уже эта мысль начисто убивала в нем волю.