А серовская линия! Он вынашивал каждую долго, обдумывал, десятками раз убирал и вновь наносил, сочетая с другими. Каждый штрих у него имеет значение, точка и та живет и работает. «Нужно уметь долго работать над вещью, но так, чтобы не видно было труда», — говаривал он.
Мало кто знал, как тяжело доставалась работа Серову. Двести двенадцать рисунков и вариантов сделано им только к одной лишь из басен Крылова. По тридцать, по сорок, по девяносто, по сто сеансов писал он, случалось, один портрет, утверждая, что в каждое свое произведение надо врезать часть самого себя, да и вложить, а чуть на себя понадеешься — смотришь, и назад пошел… А как тяжело ему было сознавать себя наемным художником! «Опять надо писать противные морды», — бурчал недовольно он, отправляясь к заказчикам. А каково было ждать у московских купцов в прихожих, покудова их степенство позавтракают и, вытирая ладонью заволосатевший рот, сыто рыгая, выйдут к художнику. «Ну-с, господин художник, займемтесь делом…» Каждый такой портрет был для него словно болезнь. Он, как и Репин, мог бы сказать, что надо семь раз издохнуть, прежде чем что-либо выйдет. Кроил на холсте, перекраивал, прикидывал, примерял, бросал, принимался снова. Там, где другие ставили точку, считая произведение законченным, он видел всего лишь начало. У него был особый «метод». Этот «метод» его был жесток и заключался в том, что Серов не только мог без конца переделывать, исправлять вещь, казалось бы, уже сделанную, готовую, но и совсем уничтожить ее, чтобы сделать другую, лучше. От того, как получится глаз или нос, у него зависело настроение и даже здоровье. «Два месяца бился над носом Гиршмана! То длинен, то короток…» И вдруг подходит к нему мордастенький этакий отпрыск, купеческий поросенок, и делает замечание художнику: «А у папы вы глаз сделали криво, наш папа совсем не такой…»
Ну, со степенств-то, тем более с отпрысков ихних, спрос невелик, но ведь его пытались учить персоны куда познатнее. Разве мог он забыть, когда пригласили его во дворец писать самого царя, а вместо натуры вдруг перед ним положили парадный гвардейский мундир их императорского величества и его фотографию. И только когда возмущенный художник принялся складывать кисти, готовый уйти обратно, царя известили об этом и тот соизволил явиться сам.
Портрет уже был закончен, когда взглянуть на него пожелала императрица. Она попросила августейшего супруга принять нужную позу, взяла у Серова из ящика кисть и принялась указывать опешившему художнику на обнаруженные ею погрешности: тут вот слишком широко, здесь надо поднять, а здесь — опустить…