. Серов же был ими признан таким. А теперь уже кое-кто принимался выискивать недостатки в недавнем своем кумире. «Серов злоупотребляет черной краской», «Рисунки свои делает через кальку, у него даже есть специальный альбом», «Серов пишет только аристократов, свернул с прежней дороги!», «Он губит таланты, ходу им не дает, скучный, озлобленный человек…».
Молодость не выносит решительно никаких компромиссов, она не желает знать полумер. От всех она требует совершенства, движения только вперед, никому ничего не прощает, еще не догадываясь о том положении, в которое попадает потом сама. «Я продаюсь! Кто купит?..» — с горькой иронией под конец своей жизни говорил о себе Крамской.
Случались в Училище инциденты и прежде. У многих на памяти оставался случай, когда были освистаны учениками Философов — прежний директор Училища, профессор Соловьев и престарелый академик Иванов. А выпады ученика Сулержицкого против нового директора, князя Львова? Против профессора Горского, которому Сулержицкий бросил прямо в лицо, что он не будет давать поправлять свой рисунок всякому там швейцару?..
Девятьсот пятый год расшатал основы школьной московской жизни. Несмотря на принимаемые начальством меры, в Училище хлынули разношерстной толпой представители левых течений искусства, во все классы проникла зараза модернизма.
Проникла она и в портретную мастерскую Серова. По мнению Серова, зараза эта шла от щукинской галереи[27], где выставлялась всякая модная французятина. Появились «лучисты», «Бубновый валет». Ученики, которые так недавно еще со слезами упрашивали Серова принять их в свою мастерскую, теперь не желали его даже слушать, упорно шли против реального направления в искусстве, не признавали авторитета Серова-руководителя.
«Париж догонять хотят, каждый творит по-своему, а учиться не желают… Уйду! Мочи нет! Ерунда пошла», — жаловался Серов. К тому же еще продолжались его конфликты с администрацией, и последний — из-за Голубкиной, скульптора и талантливой ученицы.
Ушел из Училища он в девятьсот девятом году.
…Провожали его в ресторане «Метрополь». Уговаривали, упрашивали…
«Чтобы опять учить Ларионовых да Машковых? Да ну их к черту, не хочу…»
Среди провожавших был Алексей, старший брат. Он-то и рассказал Андрею об этом вечере в «Метрополе».
Был ли Серов настолько уверен в себе, чтобы рассчитывать до конца на симпатии молодежи? Он ведь первым подал пример иного, нового отношения к ученикам. Он перестал быть преподавателем в обыкновенном, привычном смысле этого слова, а сделался просто старшим средь них (что было оценено по достоинству даже теми, кто потом был настроен к нему враждебно). И все же Серов опасался обструкции. Он, в свое время решительно заменявший гипсы живой натурой, жаловался теперь: «Эх, поставить бы им эти гипсы и засадить острым карандашиком оттачивать глазок Люция Вера!» На подражателей «французятине» со всей своей страстью обрушился Репин, называя их царством бездарности, анархистами в живописи, чернью в живописи, легионом мазил. Учиться — не надо, анатомия — чепуха, рисунок — устарелая каллиграфия, добиваться, переписывать — самоуничтожение, компоновать, искать — старый рутинный идиотизм…