Довелось ему побывать за эти несколько дней в старом и новом музеях талицкого искусства и в доме-музее Ивана Ивановича Долякова — обыкновенной крестьянской избе, разделенной некрашеной переборкой на две неравные части. В маленькой горенке-закутке ютился сам мастер, в большой же — вся остальная семья. Старые стены, чисто и ровно затесанные, аккуратно пробитые льном по пазам. В витринах вдоль стен, под стеклом, и на стенах — газетные вырезки, фото, награды, дипломы — весь жизненный путь знаменитого мастера. А вот и самая горенка. Железная узкая койка. Этажерка с десятком книг, небольшой, окованный полосовым железом сундук. Деревянный некрашеный стол возле окна, на нем живописные принадлежности — беличьи кисти, подставка, подручник, блюдце, цыровка, деревянные чашечки с красками… Именно здесь, за этим вот самым столом, рождались под тонкой беличьей кистью его знаменитые «тройки», «гулянки», «парочки», «хороводы», иллюстрации к «Слову». Отдельно висит рубаха из отбеленного полотна, вышитая крестом по обшлагам и по вороту. Надевал ее мастер только по праздникам.
Он, Александр Ильич, еще в годы студенчества знал, что живут Доляковы бедно, но никак не предполагал, что жил знаменитый, прославленный мастер в такой вопиющей бедности, и почувствовал вдруг в этой избе духоту. Ему не хватало воздуха. Спешно вышел на улицу, но и на улице еще долго не мог наладить дыхание и комкал платком глаза.
Сбоку дома, где прежде был огород и Авдотья Васильевна выращивала морковь, огурцы и капусту, теперь расстилался столешно ровный, покрытый зеленою травой участок, в центре которого, на пьедестале, высился бронзовый бюст Мастера. С высоты пьедестала Мастер смотрел на входящих, но был мало похож на того, каким Александр Ильич видел его когда-то и знал. Скульптор облагородил черты лица, пригладил растрепанные усы, клочковатые жидкие брови, убрал беспокойный и ищущий взгляд, часто бывавший недоуменным, и придал лицу выражение спокойной уверенности, даже величия, со взглядом в некую даль, над головами живущих…
А вскоре и всех стариков, тоже забронзовевших, он, Александр Ильич, увидел в местном музее, где каждому отводилась отдельная комната.
Довелось ему побывать и в новом здании училища, на приемных экзаменах.
Ребят среди поступавших было немного, почти одни девушки. Карандаши все держали еще неумело, в щепоти. Он всматривался в их молодые и напряженные лица — и сладким забытым сном представлялось все это, вся обстановка — и натюрморт, и шуршание карандашей по бумаге в сосредоточенной тишине, и робкие взгляды мельком на незнакомого посетителя…