Да, были заказы, денежные, большие. Когда работалось, верил, что деньги эти предбудущие в корне изменят, волшебно переиначат всю его жизнь. Но вот получает он их, подступит что-то к нему, и он вдруг бросает все, места себе не находит, бражничает с дружками, неделями не берет в руки кисть. А в доме всего два ухвата да несколько чугунов. Если что и прибавлялось в его семействе, так это детишки, было их у него целых семь ртов. А сам знаменитый мастер опять щеголяет в мятом своем пиджачишке, терзаясь укорами совести и похмельем, стреляя махорочки на завертку у других мастеров.
Порой сокрушался: «Сколько я этих пахарей переписал! Пашут, пашут, а ты оставайся без хлеба…»
И добавлял, помолчав: «Только знаете что, я не жалуюсь, нет. Я думаю так, что чем больше голоду, тем больше таланту».
Он прекрасно знал историю древнерусского искусства, мог горячо, часами рассказывать о письме новгородском, строгановском, московском, где работали мастера царских кормов, но всю жизнь свою как несчастье, как наказание какое ощущал он свою малограмотность.
«Грамотей я плохой, — говаривал он. — А то какие бы я давал творческие вещи! Душа иной раз кипит, хожу из угла в угол, головы моей не хватает…»
И тем не менее он, как волшебник, как фокусник, выпускал на простор толпы всадников и коней, разных птиц и зверей, солнце, луну и звезды, сверкающих драгоценными красками, золотом, серебром, всех изумлявших тончайшим своим искусством. Младшекурсники верили: мастеру ведом некий секрет, который и помогает ему творить небывалое. На перемене они иногда окружали его, не стеснявшегося порою стрельнуть у них папироску, и он, маленький, угловатый, неловкий, попыхивая дешевенькой папироской и пальцами теребя растрепанные усы, принимался рассказывать, как он пишет, откуда берет сюжеты и дивные краски свои.
Вроде бы так все понятно — и все-таки не давался в руки заветный тот ключик, которым только и можно было открыть волшебный ящик, где хранился секрет искусства этого беспокойного, одержимого мастера, постоянно как бы сжигаемого неким внутренним жаром.
И вот начал сильно сдавать Доляков за последнее время, что-то творилось с ним непонятное.
Говорили, что вещи его не идут, их бракуют одну за другой. Что мастеру запретили работать дома и обязали ходить в мастерские, вместе с другими-прочими. Он же приходит с утра в мастерскую — работать не может. Оглянется разик-другой — и незаметно эдак, бочком, по стенке, — на выход, вроде как в туалет. А сам добежит до казенки, маленькую пропустит, прямо из горлышка засосет за углом и возвратится тихохонько снова на место. Глазки блестят, веселый. И рука не дрожит, держит кисть…