— Не придумываю, — идя рядом с ней, говорил Леопольд. — Матка тебя зовёт ясной паненкой. Плохо?
— Неплохо. Да ко мне не пристало. Ты книжки читаешь, а я что?
— Что ты? Тебя выучили грамоте, и ты читай.
Ну, стану читать, а дальше? Читай не читай, чего мне здесь ждать-то?
В цветном полушалке, с переброшенной на грудь толстой, пшеничного цвета косой, синеглазая, сердитая, она требовательно спрашивала:
— Чего мне здесь ждать? У вас рано ли, поздно кончатся сроки, а мне чего ждать?
Как чего? Ты не веришь, что это настанет?
Они шли лесом, поредевшим — в просветы между деревьями уже виднелись поля до самого Шушенского, — шли молчаливым, пустым, зимним лесом, никто не мог их услышать, но слово «это» Леопольд сказал тихо.
— Ты ему веришь? — ещё тише и значительнее спросил Леопольд.
— А он мне про это и не говорил ничего.
— Я тебе говорю. Умеешь молчать?
— Вот те крест!
— Не крестись. Ведь знаешь, что бога нет! Бога нет, креста нет, того света нет!
Ну ладно, ладно. Ты о том говори.
— О том? Могу поклясться, что это будет. Может быть, осталось недолго. Царь падёт, жандармы, купцы, ксёндзы, попы, мы прогоним всех.
— И нашего батюшку?
— Опять зовёшь батюшкой? Зови попом. И ваших шушенских богатеев прогоним. Чего ждать? Новой жизни. Тогда всё будет ново. Если захочешь, поезжай учиться в Красноярск или даже в Петербург, куда хочешь.
— Так меня и пустили! Деревенскую-то девчонку разве пустят?
— Тогда не будет разницы, деревенский ты или городской человек, дворянин ты или крестьянин, русский или поляк.
Он умолк. Оборвал. Словно туча нашла. Нахмурились брови. У него упрямые брови. Всё в нём упрямое.
Давно уже дядя Ян Проминский с семьёй живут у них в Шушенском ссыльными, а у Леопольда Проминского всё городской гордый вид. Лицо светлое. К нему и загар не пристаёт, он и летом всё светлый. Шушенские девки завидуют: нас бы так на жнитве солнышко миловало. Тонкий, высокий. И странный, однако.
— Леопольд, что ты уж больно о Польше своей убиваешься? Наши ребята ни в жизнь не скажут про сторону свою, что родимая, у нас засмеют.
— Потому что вы они ведь вы не в ссылке. И я, когда жил дома, в Лодзи…
Леопольда послушать, нет города лучше, чем Лодзь. Вот отчего он ходит за ней, думается Паше. Она слушает Леопольдовы рассказы о Польше. Вовсе не оттого, что Паша «ясна паненка», ходит за ней Леопольд, а оттого, что тоскует о Польше.
— Нет у нас Польши!
Он зло подшвырнул носком снег. Когда Леопольд сердится, у него бледнеет лицо, сдвигаются над переносицей брови. Паше боязно и жалко его.
— Ладно, Леопольд.
— Что ладно? Нет у нас Польши! Нас разорвали на части. Немцы нас захватили. Русский царь захватил. Испытала бы ты как это, если бы тебе приказали: забудь, что ты русская. Я поляк и не хочу забывать!