— Спасибо, Владимир Ильич. Может, не стоит?
— Отчего же не стоит? Очень даже стоит! Мало ли какие по приезде затруднения встретятся! Он там всех местных жителей знает. С квартирой может вам посоветовать. Сейчас и напишу.
И дверь затворилась за ним в его комнату. Женька поднялась от порога, не спеша перебралась к закрывшейся двери, там затихла.
— Как у вас хорошо! — внезапно воскликнул Сильвин. — Как вы счастливы, что у вас семья!
— Милый Михаил Александрович! — в один голос, ответили мать и дочь. — А вас что останавливает, Михаил Александрович?
Паша не понесла посуду на кухню, приткнула на край стола и сама с загоревшимися глазами приткнулась на кончик дивана.
— Что держит? Признаться? — колебался Сильвин. — Держит любовь! Слишком сильная любовь, может быть, — признавался он с пафосом. — Держит боязнь доставить ей неудобства и трудности. Страх за неё. Ведь сломается жизнь, привычки, быт — всё! Слишком я люблю её, чтобы принимать её жертвы, не хочу подвергать её превратностям судьбы, какие могут выпасть на долю жены политического ссыльного в неизвестном сибирском…
Он не договорил, споткнувшись о взгляд Надежды Константиновны, немного грустный, немного насмешливый.
— Непонятная у вас любовь, — сказала Надежда Константиновна.
— А не у неё ли любовь непонятная? — спросила мать.
— Мамочка! Может быть, она не уверена может, ждёт, чтобы он чтобы вы, Михаил Александрович, открылись. Вы не уважаете её, Михаил Александрович.
— Что вы говорите! — оскорблённо воскликнул Сильвин. Вскочил. Сел. Опрокинул недопитый стакан.
— Ой! — вырвалось у Паши. Но не побежала за тряпкой.
— Разве уважение это, если вы думаете, что она боится кинуть город, привычки, устроенный быт? Любовь и — привычки? Разве это сравнимо? А делить судьбу мужа, политического ссыльного? Разве не гордость и счастье для женщины делить такую судьбу? Быть участницей его планов и замыслов, его дела. Служить вместе делу! Или, может быть, она вас не любит? Скорее, скорее забудьте о ней, она вас не любит.
— Она меня любит.
— Что-то не верится, — усмехнулась Елизавета Васильевна. — Вас в кошеве мчат в село Ермаковское, а она… А вот и лошадь подали.
Правда, под окном завиднелась дуга с нарисованной розовой розой, призывно пробренчал колоколец.
— Она меня любит, — сказал Сильвин. — У меня миллион доказательств.
— Нужно одно — желание делить судьбу мужа.
— При нужде и щи сварить, не всё только высокие материи, — вставила Елизавета Васильевна.
— Делить труд, угрозы, опасность. И если смерть…
Мать перебила:
— Не будем о смерти. Это ещё что за мрачные мысли?