— Напрасно вы упираетесь, улики против вас, — сказал следователь на втором допросе и дал Прошке познакомиться с показаниями Петра Белогорского.
— Враки! — заорал Прошка.
Они врут на Петра Белогорского! Он не верил, что Пётр Белогорский может Прошка так бесновался, что следователь почёл нужным засадить его в карцер. В карцере сыро, темно. Осклизлые от плесени стены. Утром кусок клёклого хлеба и кружка воды. Вечером кусок хлеба и кружка воды. Дощатые нары без подстилки. Нечем укрыться, холодно. Сутки. Вторые. Третьи.
Прошку вызвали на очную ставку.
— Напрасно вы упираетесь, — сказал Прошке следователь, вежливо предлагая стул Петру Белогорскому, тихому, с серым лицом (раньше он не был таким тихим, серым, дрожащим).
— Подтвердите ваши свидетельства, господин Белогорский.
— Подтверждаю.
Ни разу он не посмел взглянуть на Прошку. Нервно откидывая плоские пряди волос (раньше у него не были такие плоские волосы), он повторил показания, что такой-то ученик-наборщик типолитографии Лейферта соблазнил его листовками, призывающими к свержению власти.
— Гад! — с презрением сказал Прошка. — Все вы гады, мерзавцы!
И угодил снова в карцер.
Бедный Прошка! Они сломили его. Через полгода он вышел из тюрьмы, тусклый, погашенный. Ненавидел весь мир. Забыл всё хорошее, что было в его жизни. Не было хорошего! Он не верил никому. Ни на кого не надеялся. Никто не поможет.
Нашёлся всё же человек, который помог. Однажды в тюрьме Прошку вызвали на свидание к дяде.
— Нет у меня дяди. Ловите? Дудки!
Бедный Прошка. Напрасно отказался он от свидания. Под видом дяди приходил Фрол Евсеевич.
Фрол Евсеевич и выхлопотал разрешение Прошке перед высылкой заехать на родину на три дня для прощания с отцом. После чего надлежало Прошке заарестоваться в Москве в Бутырской тюрьме и этапом в Сибирь. Фрол Евсеевич купил Прошке билет до Подольска. Бабушка навязала «арестантику» пышек в косынку, покрестила поминальной за здоровье просвиркой, велела каяться, чтобы бог простил грехи, и Прошка поехал к отцу в город Подольск.
Сердце горько и сладко заныло, когда он вступил на свою детскую деревянную улицу с зелёными огородами и белыми овсами на задворках. Всё стало меньше, чем было. Дома низенькие, мизерные. А отцовский дом стал новее. Крыша покрашена, рамы побелены, в окнах герань.
Было воскресенье, отец с мачехой пили чай, когда он вошёл. И их ребёночек, девочка лет четырёх, русоголовая, кругленькая, смирно ела что-то деревянной ложкой из миски.
Прошка остановился у порога, снял картуз. «Как нищий», — мелькнуло у него. Он бурно покраснел и стал неловок, и голос у него охрип.