— Здравствуйте.
Как ни странно, первой узнала его мачеха:
— Глянь-ка, сын твой объявился.
Отец охнул, взмахнул рукавами праздничной сатиновой рубашки, засеменил к порогу, вытер усатый рот, стал целовать Прошку в щёки — всё суетливо, мелкими, какими-то пугливыми движениями. А она сидела молча, с тяжёлыми плечами и пышной, как подушка, грудью.
— Ты что стоишь-то, ты садись, чай давай будем пить, у нас вон лепёшки из печки, тёплые ещё, — по-бабьи суетился отец, усаживая Прошку за стол. — Наружность-то как твоя изменилась, тощой да нехороший, из тюрьмы будто.
— Из тюрьмы и есть, — хрипло ответил Прошка.
Отец осёкся, разинув рот. А мачеха, повернув к отцу налитое, молочной белизны лицо с подрисованными бровями, сказала, не удивляясь, не гневаясь, ровно и твёрдо:
— Чтоб каторжного в моём дому не было. Откель пришёл, пущай туда и идёт.
Прошка встал из-за стола, не успев откусить тёплой лепёшки. Русоволосая девчонка не взглянула на Прошку, продолжала, как заведённая, есть деревянной ложкой из миски. Отец, семеня, проводил его до калитки. Там всхлипнул, вцепился в него.
— Ты не серчай. Она уж таковская. Ты уж смирись. Ты пошатайся до обеда по городу, а я её уломаю. В тюрьму-то за что тебя упекли? Политический, ох беда! Ты обедать-то приходи. До смерти не прощу, ежели не придёшь. Ты отца уважать должон, приходи, слышь?
Прошка пришёл потому, что забыл в отцовском доме одежду свою в деревянном сундучке. Они уже отобедали. Мачеха сидела у окошка, глядела на улицу и щёлкала семечки. Русоволосая девчонка неслышно нянчила в углу куклу. Отец ухватом достал из печки чугунок с похлёбкой. Руки у отца тряслись, он едва не расплескал похлёбку. У Прошки ком стоял в горле. От жалости и неуважения к отцу. От страха перед жизнью.
— Ну вот что, — сказала мачеха, когда он покончил с похлёбкой, — больше не приходи. Каторжные нам ненадобны. А то в полицию заявлю. Прощай. Иди с богом.
Опять отец проводил до калитки. Мялся, вздыхал. От него пахло водкой. Вышли со двора. Отец прикрыл калитку и, озираясь, вытащил из-под рубашки серенькие варежки из овечьего пуха, с вывязанными по серому белыми звёздочками, славные варежки, будто игрушечные.
— На! Материны, мамочки нашей покойной. Сберёг.
Возьми памятное, жадина-то наша всё в укладку себе, одни только их утаить и сумел. Мамка была у тебя, Прохор! Чего имеем, не храним, потерявши, плачем.
И ушёл, пьяно спотыкаясь и всхлипывая.
Прошка засунул в деревянный сундучок мамину память. Куда идти с сундуком? Третий год как Прошка из Подольска уехал. Где искать товарищей? Где они? Нет, не в том причина, что растерялись товарищи. Стыдно под чужой крышей приюта искать. Спросят, что же тебя дома не приняли?