Разве мог кто подумать, что этот центр, эти зреющие силы и планы в далёкой Сибири, в неведомом никому селе Шушенском?
15
— Оставь меня, пожалуйста, здесь, в этой комнате, — попросил Ванеев жену. Он лежал у окна в большой комнате.
После вчерашнего возбуждения он был в страшном упадке сил. Он лежал, закрыв глаза, с бледным лицом, похожим на барельеф из мрамора, если бы не оживляла его-улыбка, тихая и какая-то кроткая, от которой подрагивали веки. Доминике хотелось кричать от этой улыбки с закрытыми глазами, но она вспомнила его вчерашнее выступление, очень пришедшее на помощь Ульянову, и, кусая кромку платка, молчала.
«Не боюсь ничего. Никакие невзгоды не сломят. Только бы он жил».
Владимир Ильич так и застал её на крыльце, с закушенным платком, с резкой складкой между бровей. Он нарочно сильнее зашаркал ногами по тропке, чтобы вывести её из задумчивости.
— Вы приводите к нам в дом надежду, — сказала Доминика Васильевна.
Владимир Ильич склонился и поцеловал ей руку. Он никогда никому не целовал руки, только матери.
Ванеев узнал Владимира Ильича по шагам, и, пока он брал табурет, усаживался возле кровати, Ванеев, как в прошлый раз, глядел на него пристальным и внимательным взглядом, но светлым и сияющим.
Лёгкий ветерок залетал в раскрытое окно. Белые облака плыли в небе. «Тучки небесные, вечные странники» Дома, в Нижнем, так же плывут над Волгой облака. С высокого откоса видны заволжские луга с раскиданными по ним голубыми озёрцами. Голубая шестидесятиверстная даль. Голубые леса на горизонте. Неоглядная ширь, плавные линии, тихие, спокойные краски — стоишь очарованный, весь охваченный счастьем. Моя величавая Волга с заливными лугами, мои деревеньки вдоль берегов, ласточкины гнёзда по глинистым обрывам, несравненная родина, любовь моя!..
Ванеев нетерпеливо заговорил, словно боясь, что не успеет вылить всё, что есть у него на душе, в чём-то бесконечно важном открыться, а нужно успеть, нельзя уносить с собой Боже! Что ему лезет в голову, какой мрак туманит глаза! Не позволять себе! Не сметь! Он потому торопится, что Владимир Ильич сейчас уезжает, вон колокольчики слышны, а когда-то теперь случится увидеться, дело к осени, оттого он спешит.
— Мне кажется иногда, что я много-много прожил на свете. И в самом деле, двадцать семь лет — разве мало? Лермонтову и двадцати семи даже не было! А Чернышевский в эти годы уже создатель смелых исследований в критике. А Маркс! Уже философ, материалист, революционер, взрывающий старое в философии. А ты, Владимир, каким был в двадцать семь лет! Нет, не останавливай меня, я не сравниваю, я просто говорю, я, может, после-то и не признаюсь никогда, сколько ты значил для меня, потому что ведь это под настроение только бывает, когда признаешься.