— Что за балет под деревьями? Ты что, друидской веры?
Я перевожу взгляд на старый вяз. Мертвого индейца там нет, конечно. Конечно. У меня просто едет крыша, это с самого начала было ясно.
И все же я очень ясно помню девочку Рози и ее родителей, которые тоже, конечно, могут оказаться плодом моего больного воображения, но что-то подсказывает мне, что они жили на самом деле. И их дом стоял на этом самом месте. А наш Дом выстроен на фундаменте того, сгоревшего. Старый вяз, под которым я сейчас стою, мог бы многое порассказать о тех временах, если бы умел говорить.
Говорить… но вот же он говорит со мной. Как может. Напоминает мне о моем обещании, данном женщине, убитой на базиликовых грядках. Впрочем, я уже не уверена, она ли ко мне приходила. Может, это рано умершая Тошкина мать хотела, как могла, предостеречь нас от чего-то плохого, что должно случиться?.. Или просто пыталась передать своему сыну, ребенком оставшемуся сиротой, как сильно она его любит?.. Тогда Тошка должен был ее узнать — ведь он видел лицо в окне. Но, если это так, тогда все мои мучения и кошмары ничто по сравнению с тем, что пришлось пережить моему бедному, бедному мальчику. А страдания нас обоих ничто по сравнению с тем, что переживает она, которая не может дотронуться до него столько лет, и столько лет не находит успокоения, потому что чувствует вину за свою смерть, за то, что оставила его одного среди чужих людей и недоброго мира. Я же помню ту ее смертную тоску и лед в груди — это невозможно вынести. Но, может быть, мертвые выносливее нас.
— Вера, Дрюнечка, идите чай пить!..
Нэнси выглядывает из-за Дрюниного сутулого плеча, шутливо шпыняет его в бок.
— Засмотрелся, блин! Лучше бы за своей Риткой следил…
Дрюня, легко, как все рыжие, краснеющий, неожиданно вспыхивает до ушей и начинает что-то бубнить в свое оправдание. Неужели Нэнси права, и я ему нравлюсь? Вот еще не хватало. Дрюнечка — прелесть, но…
Я иду к ним и на крыльце оглядываюсь.
Мертвый индеец висит на ветке старого вяза. Его длинные черные волосы колышет ветерок. Лицо, искаженное смертью, обращено к нам. Я не хочу его видеть и закрываю глаза.
Джип тормозит у нашей изгороди так, что покрышки визжат на всю улицу, вызывая, должно быть, вежливое недоумение ближайших соседей. Я в это время помогаю добровольцу Дрюне вешать занавески в нижней гостиной, выходящей окнами на открытую террасу переднего крыльца, и вижу, как из джипа выскакивает добрый молодец двухметрового роста и, в лучших традициях отечественных боевиков, направляется к нашим дверям. Гравий на дорожке летит во все стороны из-под тяжелых ботинок.