Но Тошка вот догадался. Я уверена, что мой рассеянный мальчик умеет читать мысли.
— Правда же, он сказочный?
— Правда же. Свари еще кофе, а?
Я оторвалась от него с трудом, как будто выбираясь из теплого уютного гнезда в ледяную ночь, и пошла варить кофе, потому что ему нравится мой кофе, и даже нравится смотреть, как я его варю: он однажды сказал, что это у меня получается очень красиво. «Ты так грациозно все это делаешь», — сказал он, и я с тех пор каждый раз, крутясь у плиты, думаю о том, что я, оказывается, делаю это «грациозно», и старюсь соизмерять каждый свой жест, чтобы он получался плавным, изящным и, по возможности, сексуальным.
Антон поднялся с кровати, пришел на кухню и встал, прислонившись плечом к притолоке и наблюдая за мной.
Я насыпала кофе в джезву, где уже слегка поплыл на огне тростниковый сахар со специями, чуть-чуть убавила огонь и сказала, не оборачиваясь:
— Я тебя люблю.
— И я тебя люблю, — ответил он серьезно.
— Я тебя больше.
Конечно, конечно, я ждала, что он будет спорить. Даже дыхание затаила.
Но он промолчал.
— А кабаре там сегодня нет?..
Нэнси нетерпеливо переступала с ноги на ногу рядом с Иваном, рассматривающим программку ресторана «Одиллия». В «Одиллии» несколько раз в месяц устраивалось кабаре-шоу, и склонная к неумеренной роскоши в быту Нэнси никак не хотела упустить возможность провести вечер шикарно и с размахом.
— Нет, — с сожалением сказал Иван, — сегодня только пиано-бар. Но это позже. Можем пока погулять.
На Мэйн-стрит было, как обычно, полно народу. Бледные готы в шнурованных ботинках и драных чулках, панки с трехцветным хайром, стареющие хиппи, свободные художники, байкеры в кожаных жилетках и разноцветных банданах, роскошные девки в джинсовых шортах, обрезанных по самое не могу, добропорядочные буржуа обоего пола, и обязательный символ викторианского туристического шика: лошадь с белой каретой, лениво цокающая по узкой мостовой.
В главном соборе Нью Хоупа был устроен отель с рестораном и танцзалом, столики в саду, помпезная провинциальная роскошь. Когда я впервые увидела превращенную в ресторан церковь, я была в шоке. Ну да, ну да, не мне, русской, говорить — коммунисты вообще устраивали в церквах общественные туалеты и склады с гнилой картошкой. Но ресторан… Я не могла бы, наверное, объяснить, почему мне кажется, что это еще хуже сортира. Может быть, из-за денег? Церковь и деньги кажутся мне еще более несовместимыми, чем церковь и дерьмо. Может быть, потому, что в случае с коммунистами налицо было страдание за веру. А в случае с капиталистами — извлечение прибыли из того, что когда-то было верой. А может быть, у меня действительно, как считает моя дорогая подруга, как-то неправильно устроены мозги. В любом случае, ресторан в соборе вызывает у меня отвращение. Нэнси потащила было нас туда, но я уперлась, как мул, — один из тех ушастых сереньких трудяг, что до сих пор таскали на веревках по древнему каналу не менее древний речной трамвайчик. Изображения мулов здесь попадались на каждом шагу — в виде фресок, статуй, садовых скульптур. Разрисованные всеми цветами радуги — в горошек, в полоску, в цветочек, — они очень украшали Мэйн-стрит и прилегающие к ней тихие улицы.