Она, как и в университетские времена, подстрижена под мальчишку и по-прежнему суматошлива. Очки у нее толстые, грубые, так выдвинуты вперед, что нос кажется совсем маленьким. А ноги стали еще полнее. Неспроста Саша часто удивлялась: «Что за странность? У меня прежде всего поправляются ноги».
— Ну чем я тебя накормлю? — сетовала она, бегая от буфета в кухню и обратно. — Картошку жареную будешь? И малосольные огурчики? Я уложу тебя на раскладушке. Нет, лучше сама на ней лягу, а ты — на тахте.
Леокадия вспомнила, как Саша со своим Пашей ходила по городу. Ухо Паши — на уровне ее губ, и она, только повернув голову, все время что-то нашептывает ему.
— Пойдем, я тебя умою, — говорит Саша Леокадии и ведет ее в ванную. А сама все поглядывает, поглядывает пытливо, словно желая проникнуть в душу и понять, почему Лешка приехала так внезапно и такая расстроенная?
Подруги, по старой привычке забравшись под одну простыню, проговорили до самого утра.
Вспомнили и спор в общежитии — о счастье. Правда, какое оно? Особенно — семейное? Почему так много скороспелых браков и разводов? Лишь внешне благополучных семейств? Надо ли жить только для детей или приучать их, чтобы прежде всего заботились они о родителях?
Это взволнованно спрашивает Саша. Леокадия потерлась щекой о ее теку.
— Ты уже об этом думаешь?
Саша прижалась к ней, словно подтверждая догадку. И тогда Леокадия рассказала об Алексее, о том, что не может без него и вот уехала.
— Ты его действительно очень, очень любишь? — сдавленным голосом, как-то трепетно спросила Саша.
Леокадия притихла, задышала подруге в ухо:
— Понимаешь, иногда кажется: меня не хватает. Любви во мне больше, чем я могу вместить… Как я могла жить прежде, не зная этого?
— И все-таки ты правильно сделала, что уехала, — нельзя…
Саша решительно сняла очки, положила их на столик, села на тахту, поджав под себя ноги.
— Но почему? Почему? Ведь человек рожден для счастья. А я что, не имею на него права? — с тоской спрашивала Леокадия.
— А его сын? Я знаю безотцовщину… Это…
Становилось все светлее. В открытое окно пробились первые лучи солнца.
— Но если мы не можем друг без друга? Володя скоро пойдет в институт, у него будет своя жизнь. И разве отец перестанет быть ему отцом?
— Нет, Леша, нет… Я не могу объяснить, но знаю — нельзя. Это — чужое.
И Леокадия знала, что нельзя. И она, когда ехала к Саше, думала: «Не смогу смотреть людям в глаза… Ведь осудят… И ученики…»
Но сейчас ожесточенно настаивала:
— Нет, мое, мое!
— А люди?
Вот и Саша сказала: разве не надо перед ними держать ответ? И об этом она думала. Сейчас же страстно возразила: